Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

В этом тексте выглядящая для стороннего взгляда привилегией новая квартира выступает в качестве враждебного поэту места, откуда «просятся вон» его вещи. Ее пространство, в котором, с одной стороны, de facto ограничена свобода автора («И некуда больше бежать»), а с другой, не обеспечена необходимая для ощущения безопасности приватность («А стены проклятые тонки») – оказывается неотделимо от навязываемой поэту извне, несвободной речи («А я как дурак на гребенке ⁄ Обязан кому-то играть»). Как и в антисталинской инвективе, среди особо болезненных тем, по которым идет спор поэта с современностью, названы две – тема казней («Учить щебетать палачей») и тема раскулачивания («колхозный бай», «колхозный лен»). Смирившаяся с казнями и с гибелью крестьянства литература, смешивающая чернила и кровь (мотив, впервые, как мы отмечали выше, появляющийся в черновиках «Волка»), напрямую связана с темой ненавистной поэту «разрешенной» словесности – «пайковых книг», то есть изданий, буквально распространяемых в обстановке всеобщего дефицита через советский спецраспределитель [448].

Собственная, рождающаяся в замкнутом квартирном пространстве и полная «мучительной злости», речь напоминает Мандельштаму о некрасовской поэтике:

Напрямую ассоциированная с гражданской традицией некрасовская тема, оставшаяся в черновиках «Стихов о русской поэзии», выходит здесь на поверхность. Как показал Омри Ронен, голос Некрасова подкреплен у Мандельштама подтекстами из его стихотворений «В.Г. Белинский», «Дешевая покупка» и «О погоде» [449]. Два последних подтекста, на наш взгляд, выглядят не слишком убедительно, между тем первый – через тему пения литературой колыбельной «баюшки-баю» – оказывается органично связан с другим, неучтенным, некрасовским подтекстом, объясняющим метафору «молотка» и дающим ключ к прочтению всего мандельштамовского текста в его связи с антисталинской инвективой и очевидными для поэта последствиями ее чтения широкому кругу лиц.

Мы имеем в виду одно из поздних стихотворений Некрасова «Баюшки-баю». Написанное в дни предсмертной болезни 1877 года, оно мыслится поэтом как прощальное:

Текст Некрасова построен на парадоксальном использовании тихого колыбельного звука «баю» в функции ономатопейной передачи резкого и зловещего стука костыля/могильного заступа. «В колыбельной, обращенной к умирающему поэту, прогнозируются его смерть и посмертное существование» [451]. Очевидно, именно эти запоминающиеся (особенно при чтении вслух, что существенно для Мандельштама, «неисправимого звуколюба», работавшего «с голоса» и ценившего звуковую природу стиха) звуки, чья «мучительность» усилена многократной редупликацией, имеет в виду поэт, упоминая «молоток» Некрасова, вколачивающий (в гроб?) гвозди. И у Некрасова, и у Мандельштама готовность к неминуемому концу и его ожидание («умрем! конец надежде!» – «Я к смерти готов») сочетаются с отчетливой уверенностью в некоем торжестве дела, которому служил и в каком-то смысле принес себя в жертву поэт («Уступит свету мрак упрямый, ⁄ Услышишь песенку свою ⁄ Над Волгой, над Окой, над Камой, ⁄ Баю-баю-баю-баю!..» – «Это будут петь комсомольцы на улицах!»). Решившийся на неизбежную гибель «за высокое племя людей» Мандельштам окликает в заветном, продолжающем линию «Стихов о русской поэзии», тексте умирающего собрата, своего предшественника на политой кровью ниве гражданской лирики.

В конце апреля 1934 года в Гостином дворе, в конторе «Издательства писателей в Ленинграде», которое осенью 1933-го отказалось печатать «Разговор о Данте» и на стадии третьей корректуры остановило (после разгромного отзыва в «Правде» об этом тексте [452]) выпуск отдельного издания «Путешествия в Армению», Мандельштам смог, наконец, застать Алексея Толстого и публично нанести ему «символический удар» [453]. Возвращение в Москву и арест там по ордеру, подписанному заместителем председателя ОГПУ Я.С. Аграновым, в ночь на 17 мая завершили полугодовой (с момента написания антисталинской инвективы) период поисков Мандельштамом, по точному определению М.Л. Гаспарова, «подвижнической гибели» [454]. Этот период, отмеченный безумным, как казалось современникам [455], нервным напряжением и открытой тематизацией «возможной близкой гибели» в семейном кругу поэта [456], закончился для Мандельштама тяжелейшим психическим срывом во внутренней тюрьме ОГПУ на Лубянке – нападением на сокамерника, Б.В. Мяздрикова [457], истерическими припадками [458]и первой попыткой самоубийства с помощью спрятанного заранее (по советууже побывавшего на Лубянке Б.С. Кузина) в подошве бритвенного «лезвия „Жилетт“» [459].

По-видимому, это обстоятельство – очевидная для чекистов психическая нестабильность Мандельштама – сыграло свою роль (среди других соображений, о которых ниже) при определении ему Особым совещанием при Коллегии ОГПУ 26 мая сравнительно мягкого приговора (трехлетней административной высылки на Урал) и, главное, в принятом 28 мая решении позволить Мандельштаму ехать в ссылку в сопровождении жены. 4 июня в Чердыни Мандельштам предпринимает вторичную попытку самоубийства – выбрасывается из окна городской больницы, где их с Надеждой Яковлевной временно разместили. Поняв, что принятые меры оказались недостаточны для предотвращения рецидивов болезни, свидетелями которой они были на Лубянке, московские чекисты 5 июня требуют от Свердловского ОГПУ проведения срочной психиатрической экспертизы и «оказания содействия в лечении и работе < sic! >» [460]Мандельштама, а 9 июня – перевода Мандельштама в свердловскую больницу.