Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Синхронно этим процессам – и никак с ними не пересекаясь до 9-10 июня – развивается другая линия событий, связанная с арестом Мандельштама и в конечном счете определившая его судьбу

Между 6 и 9 июня (точная дата неизвестна) об аресте и высылке Мандельштама узнает Сталин. Информация об этом содержалась в недатированном письме к нему Н.И. Бухарина, упоминающем о чердынской попытке самоубийства поэта и о взволнованности литературных кругов (особенно Пастернака) его судьбой. С точки зрения Сталина, ситуация выглядит скандально: ОГПУ нарушило решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 10 июля 1931 года, запрещающее органам безопасности арестовывать видных специалистов в народно-хозяйственной и культурной областях без согласия ЦК партии (читай Сталина) [461]. Сталин плохо представляет себе (или не представляет вовсе), кто такой Мандельштам [462], и действительно ли он, как это следует из письма Бухарина (которому он не доверяет), является видным писателем, то есть подпадает под решение Политбюро 1931 года. С целью прояснить ситуацию Сталин звонит Пастернаку, в целом подтверждающему сведения Бухарина и высокий литературный статус Мандельштама. Адресованная руководству ОГПУ резолюция Сталина на письме Бухарина гласит: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…» [463]10 июня Особое совещание пересматривает приговор Мандельштаму: вместо трехлетней административной высылки в Чердынь поэт лишается права проживания в двенадцати крупнейших городах и местностях СССР («минус двенадцать»). Место своей ссылки он может выбрать самостоятельно.

Из сопоставления опубликованных к сегодняшнему дню документов из Кремля и ОГПУ ясно следующее. План Агранова (не решившегося из-за оскорбительного характера стихотворения Мандельштама доложить Сталину об этом деле, давшего поэту стандартный, не привлекающий внимания, приговор и планировавшего информировать вождя об аресте и высылке Мандельштама постфактум, сильно «отредактировав» суть дела и скрыв факт существования антисталинского текста) был нарушен письмом Бухарина. Оно на несколько дней опередило подготавливавшееся Аграновым для Сталина спецсообщение об аресте поэта [464]. Бухарин был единственным давно и хорошо знавшим Мандельштама человеком, имевшим в 1934 году уникальный ресурс – непосредственный выход на Сталина и, следовательно, возможность передавать ему информацию, минуя секретариат (именно так было передано письмо о Мандельштаме).

Обстоятельства – чисто хронологически – сложились таким образом, что для Сталина весь этот казус оказался связанным не с причиной ареста Мандельштама, оставшейся ему неизвестной (и его не заинтересовавшей), а с нарушением информационной цепочки – сообщения об аресте «видных специалистов» Сталин, согласно принятым еще в 1931 году правилам, должен был получать не от Бухарина (или кого-то еще), а от руководства ОГПУ. Резолюция на письме Бухарина четко зафиксировала негативную оценку Сталиным именно этого факта. Можно с уверенностью говорить, что, с одной стороны, если бы Сталин узнал стихи Мандельштама, наказание, как и предполагал поэт, было бы гораздо суровее и, с другой, что если бы спецсообщение Агранова опередило письмо Бухарина, то исход дела был бы непредсказуем.

Ничего не зная об оскорбительных стихах (Бухарин о них также в тот момент не знал, а Пастернак, зная, разумеется, не упоминал), Сталин своей резолюцией, напоминающей о решении Политбюро 1931 года, поместил дело Мандельштама в контекст дел об антисоветских проявлениях у «спецев» – «старых мастеров» культуры и/или военно-технического хозяйства, чья высокая квалификация служила «реабилитирующим» обстоятельством при возможности использовать опыт и навыки незначительно провинившегося перед режимом человека в построении социалистической культуры или в военно-промышленной области. Вслед выбравшему местом жительства Воронеж Мандельштаму из Москвы была послана директива одного из руководящих сотрудников Культпропа ЦК ВКП(б) П.Ф. Юдина, называвшая поэта «большим мастером» и предписывавшая местной администрации «использовать его по мере возможности как культурную силу» [465].

О решившем его участь прямом вмешательстве Сталина в дело – звонке Пастернаку – Мандельштам узнал от жены, находившейся в Москве, в марте-апреле 1935 года. Несмотря на то что Пастернак (с разрешения секретаря Сталина А.Н. Поскребышева) не делал из звонка секрета и слухи о нем разошлись по литературной Москве, Мандельштамы ничего об этом не слышали. По воспоминаниям Н.Я. Мандельштам, узнав из случайного разговора с Г.А. Шенгели о звонке Сталина, она отправилась к Пастернаку, который подтвердил рассказ Шенгели «до малейшей детали» [466]. Одновременно с получением в Воронеже информации о разговоре Сталина с Пастернаком Мандельштам вновь – после более чем годового перерыва – начинает писать стихи [467].

До сообщения Н.Я. Мандельштам о звонке Сталина поэт, судя по написанной по пути из Москвы в уральскую ссылку «басне» «Один портной…», построенной на каламбурном соединении «(высшей) меры» и «(портновской) мерки» [468], свой, против ожидания, мягкий приговор связывал с нервным срывом и суицидальной попыткой на Лубянке («С себя он мерку снял – И до сих пор живой»). В этой логике чердынский «прыжок» способствовал дальнейшему смягчению приговора [469]. Сведения о вмешательстве в дело Сталина меняли картину.

Теперь Мандельштаму было ясно, что, несмотря на то что он был арестован за оскорбительные для Сталина стихи, вождь лично способствовал смягчению его участи. По мысли поэта (которому, разумеется, не была доступна информация о направленной на сокрытие его текста тактике Агранова, приведшей в силу случайного стечения календарных обстоятельств к недовольству Сталина действиями ОГПУ), это случилось вследствие того, что «стишки, верно, произвели впечатление» [470]. Этот «литературоцентричный» ракурс подтверждал и в каком-то смысле провоцировал и выбор Сталиным поэта в качестве собеседника о деле Мандельштама. В сознании Мандельштама «милость» Сталина оказалась соотнесена с поэтическими достоинствами его стихов, которые Сталин – несмотря на всю их оскорбительность – сумел оценить. Судя по сохраненной памятью Н.Я. Мандельштам реплике («Почему Сталин так боится „мастерства"? Это у него вроде суеверия. Думает, что мы можем нашаманить…» [471]), для Мандельштама было очевидно, что его «помилование» вождем непосредственно связано с официальной идеологией заботы о «мастерах». Возникновение этой отдающей дань «мастерам культуры» и оказавшейся спасительной для него идейной тенденции он склонен был объяснять имманентной «настоящим» стихам иррациональной силой, в существовании которой был убежден: «Поэтическая мысль вещь страшная, и ее боятся… <���…> Подлинная поэзия перестраивает жизнь, и ее боятся…» – заявляет он С.Б. Рудакову 23 июня 1935 года [472]в разговоре, имеющем в виду, по нашему мнению, сравнительно незадолго до этого полученное известие об участии Сталина в его деле. Парадоксальным образом идея коммуникации со Сталиным, следы которой можно увидеть и в письме поэта Мариэтте Шагинян, и в донесении сексота ОГПУ (лето 1933 года), оказывалась реализованной: Сталин становился читателем — понимающим читателем! – Мандельштама. Эта утопическая конструкция меняла не только картину хода дела и вынесения приговора, но и всю картину мировосприятия поэта.