Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Вероятно, разговор о книге зашел по «смежности»: Языков – один из «персонажей» «„прогулки” <���…> по истории русской поэзии» [371], предпринятой Мандельштамом в «Стихах о русской поэзии», написанных в эти же дни; третья их часть, законченная 7 июля, посвящена клюевскому другу Клычкову (по его просьбе), ее «образность и тональность», по наблюдению Омри Ронена, «сродни крестьянским поэтам XX века, в первую очередь Клюеву» [372]. Между Мандельштамом и Клюевым было принято читать друг другу стихи [373]; не приходится сомневаться, что в какую-то из этих встреч Мандельштам прочитал новые стихи в присутствии Клюева.

Стихи Клюева «Клеветникам искусства» представляют собой, как и стихи Мандельштама, метапоэтический текст, также своего рода «Стихи о русской поэзии» – своей собственной, Клычкова, Васильева и Ахматовой [374]– искусственно отторгнутой от литературной действительности «нетопырями»-критиками, паразитировавшими, по мысли поэта, учитывавшей политическую конъюнктуру момента, на присвоенном ими партийном мандате. Политические импликации мандельштамовских «Стихов о русской поэзии», «пока еще глубоко скрытые в подтекстах и шутливом тоне» и открыто проявившиеся в стихах конца 1933 года, были выявлены Б.М. Гаспаровым [375]. Именно в период перехода от «иносказательных» «Стихов о русской поэзии» к «плакатным» (и открыто криминальным с точки зрения цензуры) текстам второй половины 1933 года Мандельштам знакомится с «Клеветникам искусства» и запоминает их наизусть. И типологически («метапоэзия») и жанрово (инвектива) они оказываются ему чрезвычайно близки: как раз в это время Мандельштам перечитывает Некрасова (имя которого сохранилось в черновиках «Стихов о русской поэзии» [I: 480] [376]) и приходит к высказанному в разговоре с Ахматовой убеждению, что «стихи сейчас должны быть гражданскими» [377]. Происходит, по точной формулировке Мишеля Никё, «встреча двух гражданских поэтов» [378].

Как и Клюев, Мандельштам не останавливается перед тем, чтобы публично читать свои неопубликованные – и иногда заведомо невозможные в печати – вещи [379], как и тексты Клюева, они расходятся в списках, иногда – опять же, как и в случае Клюева, – попадая в официальную печать «контрабандой» [380]. То же – в смысле чтения вслух – произойдет и с антисталинскими стихами. Все большая откровенность Мандельштама в неприятии окружающей реальности (причем это неприятие, как и у Клюева, распространяется и на те «либеральные» формы и фигуры литературного процесса, которые пришли вместе с постановлением 23 апреля 1932 года) [381] не остается незамеченной писательскими кругами. Идеологическая критика симптоматично сближает его с Клюевым [382].

Если отвлечься от абсолютно несвойственной Мандельштаму «компромиссности» и «игровой» природы клюевской поэтики и жизнестроительства, то можно утверждать, что модель литературного и гражданского поведения, которую он реализует в конце 1933-го – начале 1934 года, не скрывая своего раздражения действительностью и безоглядно широко читая свою инвективу против Сталина, наследует – предельно ее радикализируя и доводя до степени самопожертвования – клюевской модели. Именно после ареста Клюева, в феврале 1934 года, Мандельштам, подразумевая, как представляется, некую «роковую очередность», скажет Ахматовой: «Я к смерти готов» [383].

В августе 1937 года, в Бутырской тюрьме, вспоминая время, предшествовавшее аресту и высылке Клюева в 1934 году, С.А. Клычков показывал:

Наши [с Клюевым] разговоры были до зевоты однотипны и крайне контрреволюционны. <���…> Разговоры эти [были] преисполнены самой безысходной мрачности. Одна страшная история шла за другой (там ребенка нашли в ватерклозете, там целую деревню с ребятами выве[з?]ли на голое место – ив этом роде). Злобой мы питались и жить нам помогала лишь надежда на гибель антихристовой власти. На интервенцию надеялись, не скрою, а не на Бога. Выход был для нас и в стихах [384].

По контексту показаний Клычкова видно, что речь идет о голоде 1932-1933 годов и его последствиях. В эти годы Мандельштам был соседом Клычкова по Дому Герцена и одним из его постоянных собеседников. Несмотря на очевидную разницу в степени неприятия советского режима – Мандельштаму были чужды «реваншистские» идеи крестьянских поэтов, связанные с вооруженным свержением советской власти, – их ужас перед бесчеловечной политикой коллективизации он, как показывают «крымские» стихи лета 1933 года, несомненно, разделял. Информация о страшных картинах раскулачивания накладывалась на собственное ощущение поэта, зафиксированное весной 1933 года в цитированном выше отчете сексота ОГПУ – «кровь льется ведрами».

Для Мандельштама ориентально окрашенная тема «враждебной человеку социальной архитектуры» и «казнелюбивых владык» [385], намеченная в «Гуманизме и современности» (1922), армянских стихах и заключающем «Путешествие в Армению» фрагменте о царе Аршаке и персидском тиране Шапухе, «неожиданно названном ассирийцем» [386], возникает применительно к Сталину уже в переданном Э.Г. Герштейн разговоре поэта с ее отцом («десятник, который заставлял в Египте работать евреев» [387]). Окончательно – по мере знакомства с (пользуясь формулировкой Авербаха в передаче Ставского) «„азиатскими методами И.В. Сталина" (в смысле жестокости, хитрости)» – она закрепляется за вождем к 1933 году. Как и для крестьянских поэтов, «выходом» для Мандельштама служат стихи: в ноябре 1933 года эта тема кульминирует в антисталинской инвективе – стихотворении о «кремлевском горце».

Только что Мандельштамом закончен «Разговор о Данте», посвященный итальянскому поэту-политику и его главному тексту, где, по словам М.Л. Лозинского, «устами обитателей загробного мира он произносит хулу и хвалу своим современникам или же сам, прерывая рассказ, обращает гневное слово к живым, к императору Альберту, к папе Иоанну, к Италии, к Флоренции, к другим городам, изобличая недостойных» [388]. «Немыслимо читать песни Данта, не оборачивая их к современности», – констатирует Мандельштам, соединяя таким образом опыт политически ангажированной поэзии Данте с актуальной для него в тот момент русской традицией «гражданской» поэзии, связанной с именем Некрасова. Новейшим примером обращения к этой традиции становятся для Мандельштама, как мы видели, стихи Клюева «Клеветникам искусства». В своем собственном творчестве он идет дальше, целиком погружая новые тексты в синхронный политический контекст.

В октябре 1933 года Троцкий публикует статью, где впервые утверждает невозможность внутрипартийного компромисса: «Заставить бюрократию передать власть в руки пролетарского авангарда можно только силой» [389]. Написанная на фоне последствий эскалации террора 1932-1933 годов [390], антисталинская инвектива рассматривается Мандельштамом, и ранее сближавшим поэзию с «военным делом» [391], а сейчас проецирующим на себя образ Данте как активного поэта-политика, как прямое политическое действие. Оно призвано служить не литературным, но биографическим ответом на тот моральный кризис писательства, о котором он говорил сексоту ОГПУ в июле 1933 года («Литературы у нас нет»). Шестью годами ранее типологически сходная кризисная ситуация была описана (применительно к судьбе Есенина) Эйхенбаумом, писавшим о том, что поэту «нужно было сделать поступок, о его переплескивании из литературы в жизнь» («<���…> вместо поэзии мы имеем что-то другое, может быть, не менее ценное: следы <���…> огромного морального напряжения») [392]. Эквивалентом самоубийственного [393]физического действия («поступка») для Мандельштама (как и для Эйхенбаума) служат слова «страшной иронии <���…> или страшного гнева» [394], фактически сигнализирующие о внелитературной природе текста.