Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

По сообщению Ирины Ролдугиной, работавшей с делами репрессированных в Ленинграде в ходе летне-осенней кампании 1933 года, имя Клюева упоминается в их показаниях неоднократно как имя одного из неформальных лидеров гомосексуального сообщества в городе. Арестованные сообщают о Клюеве, в частности, следующее:

<���…> поэт, посещал салон Ефремова и Скипетрова, человек явно враждебно настроен против Соввласти, вел агитацию, заявляя, что большевики разорили церкви, убили веру. Соввласть не дает жить, рассказывал, что он жил при дворе, где ему хорошо жилось, агитировал за педерастию, втягивал в педерастию молодежь и красноармейцев. Группирует вокруг себя антисоветский элемент, поддерживает связь с иностран<���цами>. Клюев в салонах играл роль пропагандиста, он обрабатывал молодежь вновь вовлеченную в организацию педерастов, например, в салоне у Ефремова он, в частности, обработал меня, заявляя, теперь молодежь ничего не видит, ходит нуждается, раньше такой жизни не было, нужно жить по-новому, противопоставить себя новому Советскому строю. Жить и бороться, счастливая жизнь педерастов дает возможность вновь вернуться к старому строю, заканчивая свою агитацию словами – нужно надеяться на бога – бог не допустит произвола и укажет путь выхода из тупика и тут же поднимал бокал со словами «Давайте выпьемте за нового члена нашей семьи».

Клюев и Бубнов и Анисимов возглавляют организацию педерастов, являются как бы центр<���ами>, от них идут все указания [359].

Можно предположить, что антисоветские настроения Клюева не были секретом для ОГПУ. Сегодня известно, что под наблюдение чекистов Клюев попал по крайней мере с 1930 года, когда информатором органов стал его близкий друг Н.И. Архипов [360]. Сделанные поэтом в 1932 году шаги навстречу новой социальной реальности были признаны недостаточными, его положение в советской литературе, будучи осложнено личным конфликтом с Гронским, оставалось весьма проблематичным. Ни о какой интеграции Клюева в «систему» говорить не приходится: убежденный в 1933 году, что, несмотря на ситуативные компромиссы, нужно «не делать того, что делает мир» [361], Клюев сознательно сохраняет дистанцию от официальных структур и от литературного сообщества. Его письма (написанные как в 1931-1933 годах, так и сразу после высылки из Москвы) обнаруживают чрезвычайно наивные представления об устройстве и внутренних механизмах советской литературной сцены. На вечере и обсуждении стихов Павла Васильева в журнале «Новый мир» 3 апреля 1933 года (в этот же день Мандельштам будет выступать в Московском клубе художников, где Васильев и Клюев читали полугодом ранее) имя Клюева по-прежнему служило символом контрреволюционной кулацкой поэзии, не способной к социалистической перестройке. Эти констатации в либеральной атмосфере перед готовящимся съездом писателей не влекли за собой тем не менее прямых выводов организационного характера и призывов к репрессиям. На обсуждении в «Новом мире» Гронский ограничивался утверждением: «<���…> если хочешь сидеть в прошлом, сиди, сиди и жди того дня, когда твой народ забудет о тебе как о художнике» [362]. Однако объем специфической информации, полученной в ходе новой, специально организованной репрессивной кампании, к которой было привлечено внимание высшего руководства страны, существенно менял (с точки зрения властей) статус Клюева, выводя его в область «групповой подпольной контрреволюционной деятельности», усердно фальсифицировавшейся чекистами в ходе следствия по делу гомосексуалов в угоду настроениям и задачам начальства. Определенные защитные механизмы, которые запускала, начиная с весны 1932 года, принадлежность Клюева к писательской номенклатуре («список Кагановича»), переставали действовать. Думается, что переезд в Москву лишь несколько отсрочил его арест.

Коллективное «ленинградское дело» геев, в ходе которого были получены показания на Клюева, было завершено в январе 1934 года. Поэт был арестован в Москве 2 февраля вместе со своим тогдашним партнером Л.И. Пулиным. «Дело № 3444 было заведено на двоих: на Клюева – обвиненного по двум статьям [политической 58-й и 16-151 за мужеложество], и на Пулина – только по статье 16-151» [363]. Характерно, что первый допрос поэта был посвящен исключительно гомосексуальным связям Клюева.

Следует иметь в виду, что из-за отсутствия в Уголовном кодексе соответствующей статьи большинство арестованных в 1933 году были осуждены по «антисоветской» 58-й статье, к которой иногда добавлялась статья 151 тогдашнего УК («половое сношение с лицами, не достигшими половой зрелости»), которую применяли «через 16-ю статью». Это означало, что так как преступление не предусмотрено кодексом, наказание назначено по статье, предусматривающей «наиболее сходные по роду преступления» [364]. Никакого медийного сопровождения репрессивная кампания 1933 года не имела и, как целенаправленное организованное действие, для общества осталась тайной [365]. Во всех своих обращениях в связи с арестом и последовавшей 5 марта 1934 года высылкой в Западную Сибирь Клюев указывал, что осужден по 58-й статье [366]. Думается, что этой же информацией располагал тогда Мандельштам, без сомнения, связавший арест Клюева с тем способом существования в литературе, которого тот последовательно придерживался в годы их близкого общения (1932-1934).

Чтение «Клеветникам искусства» наизусть в гостях у Ахматовой доказывает, что Мандельштаму были известны неопубликованные тексты Клюева, которые тот – начиная с поэмы «Погорелыцина» (1928) – достаточно широко исполнял и распространял в списках среди знакомых и в литературных кругах. Параллельно в большей («Стихи из колхоза») или в меньшей («О чем шумят седые кедры») степени компромиссным попыткам проникнуть в подцензурную печать Клюев пишет поэму «Песнь о Великой Матери» («Последняя Русь») и ряд стихотворений, чья декларативная независимость от внешнего давления оказывается близка мандельштамовскому «Волку» (ср., прежде всего, упомянутый текст Клюева «Я человек, рожденный не в боях…», а также «Меня октябрь настиг плечистым…» и цикл «Разруха»). К этой же группе текстов можно отнести и «Клеветникам искусства», чей пафос хоть и выглядит, с точки зрения Клюева, предлагающего эти стихи в журнал и читающего их на публичном вечере Васильева, санкционированным «антирапповским» духом постановления ЦК от 23 апреля, но оказывается неприемлемым для подцензурной печати.

Текст «Клеветникам искусства» принято, не уточняя, датировать 1932 годом. В своей хронике жизни и творчества Клюева С.И. Субботин без дополнительных мотивировок локализует время написания стихотворения как «конец апреля – начало мая» [367]. На наш взгляд, однако, «Клеветникам искусства» не могло быть написано ранее 28 мая 1932 года, когда был освобожден арестованный 4 марта по делу «Сибирской бригады» Павел Васильев. Текст, очевидно, был создан Клюевым в период между личным знакомством с Васильевым в начале июля (до 5-го числа) 1932 года [368]и серединой августа, когда он был предложен «Новому миру». Как известно из воспоминаний С.И. Пипкина, при встрече Клюева с Васильевым, состоявшейся в комнате Клычкова в Доме Герцена, присутствовал Мандельштам [369]. 9 июля Мандельштам вновь видится в Доме Герцена с Клюевым, причем вскоре после его ухода заговаривает о купленной им библиографической редкости – первом издании книги Н.М. Языкова [370].