Глеб Морев - Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

В соответствии с этими настроениями в июне 1933 года Клюев предлагает цикл «О чем шумят седые кедры» «Издательству писателей в Ленинграде» в составе подготовленного им сборника из тридцати трех текстов – то есть не приходится говорить о какой-либо угрожавшей автору, с точки зрения Клюева, «крамольности» этих стихов до лета 1933 года [339].

От момента ссоры с Гронским до ареста Клюева прошло от года до полутора, поэтому прямую связь между ней и высылкой поэта установить трудно. Весной 1933 года номенклатурное положение Гронского осложнилось – после разногласий с Горьким [340]и недовольства Сталина Гронский лишился руководящего положения в Оргкомитете по подготовке писательского съезда. Ситуация, в которой он в феврале 1934 года по телефону дает указания Ягоде и согласовывает со Сталиным арест писателя, выглядит нереалистичной [341]. Косвенным подтверждением этого служат слова из воспоминаний самого Гронского, относящиеся к эпизоду с арестом другого поэта – Павла Васильева. Рассказывая о встрече с В.М. Молотовым, на которой тот узнал от Гронского, что Васильев в тюрьме, Гронский пишет:

Молотов тогда резко упрекнул меня в том, что я сразу же не вмешался в это дело и не поломал гнусное предприятие с арестом и осуждением Васильева. На мое замечание о том, что я уже не являюсь руководителем Оргкомитета Союза советских писателей и поэтому не имею возможности вмешиваться в такие дела, Вячеслав Михайлович ответил мне:

– Вам достаточно было позвонить мне или Сталину <���…> [342]

Арест Васильева, о котором идет речь, относится к 1935 году. Однако свою работу в Оргкомитете Гронский оставил фактически в мае 1933 года, поэтому объемы его номенклатурных полномочий в 1934-м, когда был выслан Клюев, и в 1935 годах совпадали.

Роль Павла Васильева в истории конфликта Клюева с Гронским принципиальна. Действия Гронского по отношению к Клюеву по своей природе реактивны, представляя собой ответ едва ли не главного в этот период партийного эмиссара в литературе на публично – в стихах «Клеветникам искусства» (текст которых Гронский получил в августе 1932 года) – ив литературном быту заявленную Клюевым «патронажную» по отношению к «безмерно много обещавшему» [343]советскому поэту, ярко дебютировавшему на столичной сцене и только что «помилованному» властями за талант [344], позицию («На ржанье сосунка-кентавра ⁄ Я осетром раскинул жабры» [345]). Однако Гронский сам претендовал на роль «патрона» Васильева, быстро ставшего лично близким Гронскому человеком (он женился на сестре его жены и одно время жил в его доме). Отношение Гронского к Клюеву определено не столько (несомненной) гомофобией, сколько вполне резонными опасениями за направление, в котором будет развиваться поэзия Васильева. Неслучайно тема беспокойства за то, что «отторгнутый» РАППом молодой Васильев попадет под влияние сомнительного с точки зрения лояльности власти Клюева, доминирует в воспоминаниях Гронского о знакомстве с Васильевым летом 1932 года [346]. Именно с целью окончательно и публично разрушить творческий союз Васильева с «крестьянской поэзией» и Клюевым как ее признанным лидером Гронский устраивает в апреле 1933 года вечер и обсуждение стихов Васильева в «Новом мире», где под градом политически мотивированных обвинений, адресованных Клюеву и (присутствующему здесь же) Клычкову, фактически вынуждает Васильева отречься от них с помощью той же риторики, которую через год использует против Ахматовой Городецкий [347].

Таким образом, версия с арестом Клюева по инициативе Гронского представляется маловероятной и вписывается, скорее, в общую «компенсаторную» стратегию воспоминаний вернувшегося в 1954 году из шестнадцатилетнего заключения бывшего главного редактора «Известий и «Нового мира», направленную на повышение своего номенклатурного статуса и преувеличение своей роли в культурной политике после 1933 года [348]. Дополнительным доводом в пользу того, что реакция Гронского не могла привести к роковым для Клюева последствиям, служит упоминание о гомосексуальности Клюева как о первопричине репрессий против него.

Известно, что, придя к власти, большевики декриминализировали гомосексуальные отношения, исключив статью за мужеложество из Уголовного кодекса 1922 года и оставив эту ситуацию без изменения в кодексе 1926 года [349]. В 1932 году отказ Гронского печатать посвященную мужчине лирику Клюева был банальным проявлением традиционной «бытовой» гомофобии, не имевшей серьезной политической поддержки [350]и уголовных перспектив. Однако общественная ситуация, в которой Клюев считал возможным предлагать к печати свою гомосексуальную поэзию, резко меняется во второй половине 1933 года.

Историки связывают рекриминализацию гомосексуальности в СССР с несколькими факторами, среди которых доминирующую роль играет внешнеполитический – приход к власти фашистов в Германии. В результате ряда противоречивых событий немецкой политической жизни начала 1930-х в сознании высшего советского руководства к 1933 году фашизм был явно ассоциирован с гомосексуальностью [351]. Дополнительной причиной было общее усиление государственного контроля над гражданами, распространявшегося с начала 1930-х и на их частную жизнь [352]. В конце лета и осенью в Ленинграде и Москве прошли массовые аресты гомосексуалов, в ходе которых, как сообщал Сталину Г.Г. Ягода в докладной записке от 15 сентября 1933 года, были раскрыты «объединения педерастов», которым инкриминировалось «создание сети салонов, очагов, притонов, групп и других организованных формирований педерастов, с дальнейшим превращением этих объединений в прямые шпионские ячейки» [353]. По словам Ягоды,

актив педерастов, используя кастовую замкнутость педерастических кругов в непосредственно контрреволюционных целях политически разлагал разные общественные слои юношества, в частности рабочую молодежь, а также пытался проникнуть в армию и флот.

По инициативе Сталина, оставившего на записке Ягоды эмоциональную резолюцию, в законодательство было введено «соответствующее руководящее постановление». 16 декабря 1933 года «проект закона об уголовной наказуемости за педерастию» [354]был принят Политбюро ЦК ВКП(б). Сам закон вступил в силу 7 марта 1934 года.

Среди 175 арестованных осенью 1933 года в Ленинграде было немало представителей художественной богемы («29 артистов и художников» [355]). Литераторов первого ряда среди них не было. Известно, однако, что первая волна репрессий против гомосексуалов коснулась, например, поэтов К.А. Липскерова, Е.Г. Геркена [356], Н.Н. Захарова-Мэнского [357]. Судьбы К.А. Липскерова и темы арестов геев завуалированно коснулся в октябре 1934 года в письме драматургу В.В. Шкваркину М.А. Кузмин: «Будете писать Конст<���антину> Абрамовичу>, поклонитесь ему. У меня (вероятно, за старостию лет) обошлось в этом отношении благополучно» [358]. Возраст (61 год) и установка на «приватность» своей личной жизни позволили Кузмину избежать репрессий. Иным из архивных следственных документов ленинградских гомосексуалов 1930-х представляется случай 49-летнего Клюева.