Владимир Колесов - Слово и дело. Из истории русских слов

В каждой данной культуре, по-видимому, всегда существует конечный список семантических синкрет, которые и составляют семантическое ядро этой культуры, например, в соотношении порядков «субъект — объект», «внутреннее — внешнее», «часть — целое», «субстанция — признак» и пр., т.е. обычно на метонимической основе, поскольку именно объем понятия в сознании скорее всего сопрягается с денотатом. В отличие от поэтически обусловленных движений семантики (например, метафорических) метонимические являются собственно языковыми, внутренними признаками системы языка. Не боясь упреков в преувеличении, можно сказать, что метонимическая цельность современного слова является таким же остатком древнего его синкретизма, как и энантиосемия, и тенденция к гиперонимизации.

Таким образом, синкретизм языкового знака — естественное его свойство, поскольку языковой знак любого уровня — это символ, который требует интерпретации. «Единое комплексное значение» древнерусского слова подчеркивают все специалисты по исторической лексикологии начиная с Б. А. Ларина [27] Ковтун Л. С. О неявных семантических изменениях: (К истории значений слов) // Вопр. языкозн. 1971. №5. С. 81-90. . Исторически происходила постоянная перемаркировка языковых форм с целью эксплицировать и фиксировать в слове ту или иную сторону знака- символа. Оставаясь одним и тем же, он постоянно изменяет свой смысл, под давлением ли контекста (семантическая компрессия) или в связи с изменением семантики смежных словесных знаков. Текст создает для знака контекст, а референт — его подтекст. Возникает постоянное натяжение слова-знака между синтагмой (текстом) и парадигмой (системой). Символ одновременно отзывается и на изменения в культуре, и на категориальные преобразования в языке. Понять формально-логически этот процесс невозможно, поскольку здесь никогда не возникает тождество по формуле А=А; диалектические противоречия между языком и речью «снимают» с семантики символа только те смысловые оттенки, которые оказываются релевантными в данный момент развития системы, и «смысл» синкреты материализуется в «значении» слова.

Таким образом, вторая причина существования семантического синкретизма состоит в отношенииэтого символа к его референту, независимо от того, каким образом подобную относительность объяснять (субъективно как отражение познания или как существующую объективно); возможны несколько объяснений, которые и выставлены в разное время: это отношение отвечает слитности чувственных восприятий с помощью одних и тех же слов (как полагал А. Н. Веселовский) или «единство предметной основы различных качеств» определяет синкретизм значений в определении-эпитете [28] Кацнельсон С.Д. Общее и типологическое языкознание. Л., 1986. С. 92. .

Все это отражено и в терминах, основанных, правда, на внутренней форме различных языков: греч. συν-χρητισμός ‘соединение’, ‘объединение’, лат. con-cretus ‘густой, уплотненный’, т.е. реально представленный. Синкрета проявляется только в конкретном контексте, из суммы смысла эксплицируя точное значение. С семиотической точки зрения синкретизм предполагает эквиполентное отношение синкрет, поскольку все символы данной культуры равноценны, и только конкретное, контекстное значение может вступать в строгие привативные оппозиции по заданному дифференциальному признаку. Следовательно, выстраивая очередную «систему», структуралист отражает схемы, свойственные познающему субъекту. Прежде чем дать определение синкреты, приведем два примера.

В средние века воплощение синкреты — это только имя в собственном контексте. Представление о таком имени дает любой древнерусский текст; ср. первые слова одного из поучений Иоанна Златоуста по тексту «Измарагда» (сб. XIV в.):

В древнерусском все модальности — глагольного характера, они постоянно преобразуются в контексте, переходя иногда в свою противоположность. Результаты последующих преобразований исконно синкретической формы показывают направление специализации смысла, в данном случае стяжение в наречие надобѣть — надобѣ — надо // нужно. Семантика глагольной формы фиксирована в данном тексте, но уже одно то, что употреблена именно данная форма (не достоить, не надълежить, не довълееть и т.п.), подчеркивает значение глагола, исходящего из синкретического смысла его корня: доба — ‘время, пора’, удобные для совершения действия.

Местоимение всяку синкретично по определению, в данном случае оно одно заменяет цепочку в принципе возможных усилительных форм: и всякий, и всегда, и везде (например, в древнеславянском переводе толкований Афанасия Александрийского на Псалтырь именно эта цепочка и эксплицирована словесно в одном тексте: всякому — етеру — всегда ...).

Здесь говорится о человеке, поскольку подчеркивается его уникальность (не люди, не народ и т.п.), но и само это слово в своем семантическом синкретизме уже выражает идею избранной единственности (отсюда поздне́е парадигма я человек, но мы люди с устранением форм типа чловѣци в обозначении личности).

Прилагательное чисто — наиболее общее по значению слово текста, поскольку оно обозначает амбивалентный (и энантиосемичный по происхождению) признак. В зависимости от контекста речь может идти о духовной или физической чистоте, жить чистосердечно, достойно, по-божески и т. д.

Выбор глагола жити также не случаен (не быти, не существовати и пр.), это не существительное, выбор глагольной формы подчеркивает активность существа в развитии; хотя сам по себе глагол корнем (=смыслом) соотносится с целым рядом имен (жи-вотъ — биологическая форма жизни, жи-тие — социальная, жи-знь — духовная) и все-таки сознается как синкретичное.

Итак, и в конкретном контексте степень экспликации значения для разных его компонентов остается различной. Для глагола важно предпочтение данному из ряда синонимов, у имени синонимов нет; глагол сохраняет своего рода многозначность, имя существительное всегда максимально однозначно. Прономинализация всегда сохраняет свойства синкретизма, имя же — основной объект семантической экспликации в контексте. Смысл текста при всей его (намеренной) неопределенной многозначности является производным от семантического синкретизма составляющих его слов, прежде всего имен. Отсюда проистекают одновременно и образность, и символическая обобщенность его содержания; но все древнерусские тексты, особенно переведенные с греческого языка, таковы. В них зашифровано знание об объекте, который еще непонятен или неизвестен; цепочка славянских слов, семантически близких оригинальному тексту, наводит на значение слов, исходя из смысла текста путем установления неустойчивых связей между смыслами исходных синкрет.