Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Мережковский по-прежнему сидит в доме Мурузи [242]и путается в превыспренних исканиях и по-прежнему он симпатичен.

А. П. Чехов — С. П. Дягилеву, 12 июля 1903 г. (Ялта):

Быть редактором «Мира искусств» я не могу ‹…› Конечно, я не критик и, пожалуй, критический отдел редактировал бы неважно, но, с другой стороны, как бы это я ужился под одной крышей с Д. С. Мережковским, который верует определенно, верует учительски в то время, как я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего. Я уважаю Д. С. и ценю его, и как человека, и как литературного деятеля, но ведь воз-то мы если повезем, то в разные стороны [243].

Как видно из чеховского эпистолярия, писатель обсуждал с А. С. Сувориным личность Мережковского, в то время как для самого Мережковского — до большевистского Октябрьского переворота человека весьма левых политических взглядов (он и Гиппиус симпатизировали эсерам), фигура Суворина являлась символом реакции, ретроградства и духовного нигилизма, что им прямо декларируется в эссе «Чехов и Суворин» (1914), опубликованной в газете «Русское слово» 22 января 1914 года. Впрочем, в начале 90-х годов Гиппиус, «которой нравился Суворин», поспособствовала сближению с ним своего мужа.

Тогда же Чехов убеждает <���Суворина> издать книгу стихов Мережковского. Суворин был невысокого мнения об этих стихах. ‹…› Однако он все же соглашается финансировать это издание, и «символы» Мереж ковского печатаются в типографии «Нового времени» в 1892 году [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 184].

Однако к концу 90-х годов отношения Мережковского с Сувориным, стойким противником модернизма во всех его художественных проявлениях, стали враждебными.

Поводом для создания эссе «Чехов и Суворин» (1914) стало знакомство Мережковского с письмами автора «Палаты № 6» к редактору «Нового времени». Письма Чехова открыли, что Суворин был для писателя одним из самых дорогих и любимых людей. Мережковский в названной работе продолжает борьбу за «живого», «бессмертного» Чехова, начатую в эссе «Брат человеческий». Он призывает отделить истинного Чехова не только от «чеховщины», но и от «суворинщины», под которой критик понимал «обывательщину», бездну русского нигилизма. По мнению Мережковского, именно нигилизмом, который является национальной русской болезнью, Суворин заразил ‹…› близкого ему Чехова ‹…›.

Диалогический контекст эссе «Чехов и Суворин» обогащается и творческим освоением в нем текста баллады Гете «Лесной царь» в переводе В. А. Жуковского. Диалог Мережковского с этим стихотворением, по сути, выполняет мифотворческую функцию, раскрывая подоплеку иррациональной, необъяснимой привязанности и даже, как представляется критику, «слепой» любви Чехова к Суворину.

‹…› «Строфы этой баллады как лейтмотив или аккомпанемент проходят через всю статью критика. Младенец погибает в руках отца, скачущего на коне сквозь ночной лес, оттого что страшный царь заворожил его своим гипнотическим взором. Лесной царь ‹…› — это Суворин».

‹…› Примечательно, что в работе Мережковского «Лесной царь» Суворин оборачивается русским «лешим», со всеми его характерными приметами, обозначенными в произведениях фольклора ‹…›. «Леший-Суворин» затягивает, «засасывает» Чехова в «плесень болотную», в «русские потемки», которые и символизируют в образной системе эссе Мережковского «безвременье 90-х годов» ‹…›. Он, подобно русскому лешему, способен «заукать», «загоготать на всю лесную дебрь». Мережковский в традиции стилистики русской сказки «озвучивает» реплику «лешей нечисти», с которой Суворин мог бы обратиться к Чехову: «— А, голубчик, попался! Узнал, кто я, — ну, и знай! А я тебя не выпущу!» [КОПТЕЛОВА. С. 131–132].

Мережковский в своем эссе выказывает прямо-таки панический ужас в отношении дружбы двух литераторов, поскольку в его понимание речь здесь идет не о взаимной душевной симпатии двух русских людей, а о некоей «метафизической необходимости»:

Суворин и Чехов — соединение противоестественное: самое грубое и самое нежное. Пусть в суворинских злых делах Чехов неповинен, как младенец; но вот черт с младенцем связался. Мы знали об этом, но не хотели знать, старались не видеть, закрывали глаза. Но увидели. И что нам с этим делать? Как быть? Принять как неизбежное? Соединить Суворина с Чеховым в вечности, так же как соединялись они во времени? Любишь кататься — люби саночки возить: чеховское катание, суворинские саночки?

Нет, страшно. И всего страшнее то, что эта связь не житейская, не случайная, не внешняя, а внутренняя, необходимая, метафизическая.

Обильно цитируя выдержки из чеховских писем Суворину, он всячески пытается выставить последнего в роли дьявола-искусителя:

«Ах, поскорей бы сделаться старичком и сидеть бы за большим! столом!» — вздыхает Чехов. Старичок — Суворин. Ах, поскорее! бы сделаться Сувориным!

Л. Толстой родил Чехова? Нет, не Толстой, а Суворин. От Толстого Чехов отрекается, выдает его с головой Суворину [244].

«Я читал „Послесловие“ („Крейцеровой сонаты“). Убейте меня, но это глупее и душнее, чем „Письма к губернаторше“ (Гоголя), которые я презираю. Черт бы побрал философию великих мира сего! Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности. Диоген плевал в бороды, зная, что ему за это ничего не будет; Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он — тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь».

Толстой — невежда, варвар, деспот, а Суворин — человек свободный, просвещенный.

«Я вам завидую… Я бы хотел теперь ковров, камина, бронзы и ученых разговоров. Увы! Никогда я не буду толстовцем! В женщинах я, прежде всего, люблю красоту, а в истории человечества — культуру, выражающуюся в коврах, рессорных экипажах и остроте мысли».

Когда Розанов утверждает («Письма А. С. Суворина к В. В. Роза нову», 1913), что Суворин «ближе к Богу», чем Толстой, это неудивительно. Но когда почти то же делает Чехов, это более чем удивительно.

«Никого не хочу, кроме вас, ибо с вами только и можно говорить. Плещеева к черту!..» И Толстого к черту, — всех к черту, кроме Суворина.

Кто из них любит, и кто позволяет себя любить? Позволяет Суворин, любит Чехов. Ничего не нужно ему от любимого, — никакой корысти и выгоды. Суворин сам по себе хорош, обаятелен.

«Сотрудничество в „Новом времени“ не принесло мне как литератору ничего, кроме зла. Те отличные отношения, какие у меня существуют с Сувориным, могли бы существовать и помимо моего сотрудничества в его газете… Ах, как я завертелся!»

Завертелся, запутался, но ясно одно в этой путанице: любовь к Суворину. В самые трудные минуты прибегает к нему за помощью, кается ему, как отцу духовному, и верит, что он поддержит, спасет, распутает. Житейская помощь его сомнительна. Заграничная поездка с Сувориным втянула Чехова в долги. Он целые годы выплачивал их и все не мог выплатить. «Знаете, сударь? Ведь я вам еще должен 170 рублей! Вам лично, помимо газеты. К весне расплачусь». А сам сидит без гроша. «Надо в Питер ехать, а у меня даже на билет нет… Просто хоть караул кричи!»