Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Суворин готов простить долг, снять петлю с шеи друга. Но сам Чехов этого не хочет. Пишет фельетоны в «Новом времени», по 15-ти копеек за строчку, рядом с Бурениным, Бежецким, Жителем [245]. Работает как каторжный, а Суворин все-таки оказывается благодетелем. «В отношении денег и услуг вы такой джентельмен, каким я никогда не буду, потому что не сумею».

Чехов гордится Сувориным, как ученик — учителем, как сын — отцом. Однажды в редакции «Русских ведомостей» случилось ему заговорить о нем. «Памятуя о партийности, направлениях и т. п., я, признаться, ожидал некоторые натянутости, но вышло совсем не то… Они называли вас не Сувориным, а Алексеем Сергеевичем, говорили о вашей всегдашней искренности, доброте, отзывчивости и проч».

«Голубчик», обращенное к Суворину, не пустое слово в устах Чехова; это ласка, почти влюбленная.

Сам болен. «Кашляю неистово и стал худ, как копченая стерлядь». Но лечиться не хочет. Суворин здоров, как бык. А Чехов все-таки лечит его, лелеет, балует, кутает. «Одевайтесь возможно теплее, даже в комнате… Сквозняков избегайте… Ведите себя как парниковое растение… Блюдите, чтобы запоров не было». Говорят, Александр I собственноручно ставил промывательные своему «сердечному другу», Аракчееву; так и Чехов — Суворину.

Всегда недовольный собой как художником, утешается Сувориным. «Я люблю ваши рассказы, потому что в них есть что-то такое, чего ни у кого нет. Что-то умилительное».

Глаза у него зоркие, но стоит ему взглянуть на Суворина, чтобы ослепнуть, как слепнут влюбленные. «Какое великолепное вышло у вас „Маленькое письмо“. Горячо и красиво написано, и мысли все до одной верны». Вдохновляется творчеством его, хотел бы творить вместе. «Давайте напишемте два-три рассказа: я — начало, вы — конец». Только счастливому случаю обязаны мы тем, что не увидели помеси чеховской музы с суворинской.

В лице «голубчика», даже на глаза влюбленные, нет-нет — да и мелькнет что-то звериное, лешее. Так, по поводу «Маленького письма» о Вл. Соловьеве: «Неожиданно пахнуло на меня жестокостью… Это такая гордыня, что мне даже жутко стало…»

Но мелькнет, пропадет — и влюбленный еще влюбленнее. «Мне страстно хочется поговорить с вами. Душа у меня кипит. Никого не хочу, кроме вас».

О чем же он с ним говорит? О любви к России. «Как дурно мы понимаем патриотизм! Пьяный, истасканный забулдыга-муж любит свою жену и детей, но что толку от этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний — нахальство и самомнение, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет…» Говорить с Сувориным о любви к России — говорить о веревке в доме повешенного. Кто же этот «пьяный забулдыга-муж», как не он сам?

«Ах, как я люблю этот юмор! — пишет Суворин В. Розанову. — Все к черту, все трын-трава!.. Из кабака прямо в церковь, а из церкви прямо в кабак».

«Приедешь в Россию, — говаривал он тому же В. Розанову, — грязь, сор, вонь, неудобства. Поживешь недели две — махнешь рукой: ничего, — привыкнешь и не чувствуешь».

«Русь, как стоит, — пусть стоит!» Хотя бы свинья свиньей. Любовь к России — любовь к «Свинье-матушке».

И Чехов — туда же.

Какое-то наваждение, злая чара, колдовство проклятое, напоминающее сказку о «Лесном царе» [МЕРЕЖ (II)].

Из публицистов правого лагеря на защиту А. С. Суворина встал Василий Розанов, свято лелеющий память о своем благодетеле и по этой причине никогда не упускавший случая задеть его «злосердечного» друга — А. П. Чехова. 25 января в «Новом времени» было опубликовано его письмом в редакцию «А. С. Суворин и Д. С. Мережковский» [РОЗАНОВ (I)], где он писал:

В № 17 московской газеты «Русское Слово», в фельетоне «Суворин и Чехов», Д. С. Мережковский пишет следующее о 78-летнем и год всего умершем А. С. Суворине по поводу переписки А. С. Суворина с Чеховым.

<���….>

По поводу этого я перед лицом всей России спрошу Мережковского, почему он упрашивал меня несколько раз доставить ему возможность увидеться с Сувориным, т. е. чтобы я Суворину «что-то поговорил» и расположил его в пользу Мережковского, вследствие чего Суворин согласился бы принять его. Я, зная из разговоров с Сувориным безнадежный взгляд его на умственные способности и литературный дар Мережковского, не решался заговорить с Сувориным на эту тему.

Но я не могу не передать ввиду непристойной выходки г. Мережковского слышанных мною в минувшем году слов П. П. Перцова [246]: «Когда появились (года три назад, т. е. Около 1910 года) первые мои статьи в „Новом Времени“, то Дмитрий Сергеевич (Мер.) сказал мне: „Вот и хорошо, Петр Петрович, что вы прошли в ʽНовое Время’, за вами и я пройду “».

Но никогда ни Суворину, ни Перцову, ни мне не приходило на ум, чтобы Мережковский был так низок. Просто это открывшаяся «Америка». Вся Россия рассудит, какого названия заслуживает писатель, стоявший если не в передней Суворина, то во всяком случае просившийся пройти через эту переднюю, но чего-то недополучивший или получивший, по его расценке, «мало», надеявшийся, даже мечтавший писать у Суворина (слова П. П. Перцова), но и этого не достигший: и получив «всего мало» теперь говорящий ругань в спину своего недостаточного благодетеля, и когда тот не может ему ответить [РОЗАНОВ].

По прошествии пяти месяцев в том же «Русском слове» была опубликована статья бывшего «новововременца» А. Амфитеатрова, уже твердо стоявшего в те годы на леворадикальном фланге, — «Антон Чехов и А. С. Суворин. Ответные мысли».

Вопрос об отношениях таких больших людей, как А. С. Суворин и А. П. Чехов, и их взаимовлиянии есть вопрос исторический. А исторические вопросы должны исторически же решаться. А для исторического разрешения этого исторического вопроса мы, современники обоих писателей, имеем еще слишком мало фактических данных, критически проверенного материала. Поэтому решительно все, что сейчас пишется о Суворине и Чехове, не выходит за пределы априорного импрессионизма. ‹…› Я равным образом не обещаю к освещению этих отношений ничего, кроме личных впечатлений, которые, быть может, имеют перед некоторыми другими лишь два преимущества. Являются: 1) впечатлениями человека, знавшего и любившего обоих писателей; 2) впечатлениями, потерявшими всякую страстность и личный интерес за давностью, отделившею меня от обоих писателей. С А. С. Сувориным я расстался 15 лет назад. ‹…› Чехов уже десять лет лежит в гробу, и после 1898 года я, кажется, уже его не встречал, хотя именно в этот период между нами окрепли очень хорошие отношения по письмам.

‹…› …Чеховым стараются бить по Суворину. Большая ненависть к последнему наводит многих на тенденцию рассматривать «суворинский период» Чехова как темное пятно в жизни и творчестве Антона Павловича. Суворина при этом изображают каким-то демоном-отравителем, который губил и вовсе погубил бы чеховский талант, если бы его не спасла либеральная Москва.