Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Суворин, хотя и воспитанник материалистов, шестидесятник, таил где-то на дне души мистическую жажду идеалистических и религиозных позывов, которых даже конфузился, когда они прорывались заметно для других. Он любил Достоевского и был, по существу, достоевец. Отсюда и его редкостная сантиментальность, с нервическою готовностью расплакаться, как дитя, от разговора, от зрелища, от чтения, от сильной эмоции восторга, жалости или негодования. Чехов, который, как никто другой в русской литературе, и знал, и умел выражать, что человек человеком начинается и кончается, что человек — весь в себе и «du bist doch immer, was du bist» [250], является самым чистым и безуклонным русским реалистом. Сантиментальности в нем не было ни капли, и уж вот-то именно — «суровый славянин, он слез не проливал». Он — антидостоевец. Как тип мыслителя-интеллигента, он тесно примыкает к Базарову. Как бытописатель — к Салтыкову. Как психолог и художник — к Мопассану, закончив и увенчав этим западным поворотом гоголевский период нашей литературы. Суворин — огромное воображение, чутье, инстинкт, эмоция [251]и «человек волны». Прежде всего — эхо. Чехов — великое знание, воля, система и сила. Прежде всего — голос [АМФИТЕАТРОВ].

А вот портрет А. С. Суворина, написанный в воспоминаниях русско-еврейского писателя и драматурга Осипа Дымова (Перельмана), чья пьеса «Голос крови» с треском провалилась на премьере в Суворинском театре — см. об этом [ДЫМОВ. Т. 1. С. 371–374]:

На одной из репетиций показалась импозантная фигура самого Суворина, владельца Малого театра и газеты Новое время. В ход репетиции он не вмешивался: высокий, уже отчасти сутулый от старости, богато, но несколько небрежно одетый, он ходил по театру, опершись на тяжёлый трость с кривой ручкой, ни с кем не заговаривая. Я видел издали его величественную бороду, типично суворовскую кислую мину, строгие, злые умные глаза, наполовину лживые, наполовину искренние. Беспокойными шагами, стуча тростью, этот властный самодур ходил по темным коридорам, поднимался на второй этаж, снова спускался, вновь шёл по тёмному театру, по-своему театру, как будто бы что-то искал и не мог найти.

‹…› Он хотел спрятаться от людей, старавшихся его обмануть и использовать, и от тех, кого он сам обманывал, использовал, ненавидел и презирал. Здесь, в полукруглых темных коридорах, Суворин, этот хитрый политик, бывший друг Достоевского, апологет и помощник царя и всей его клики, карьерист, антисемит, театрал, миллионер, сам себя сделавший «барином», — здесь он искал место, чтобы спрятаться от себя самого, от своих мыслей, от мира, от своих одиноких холодных лет…. Этот «старец» был уже уставшим от самого дня, от всей своей журналистской лжи, которая поедала его, уставшим от семьи, от сыновей которые отправляли ему жизнь.

‹…›

Боялись его, его самодурства, которое могло проявиться в любую минуту. Никогда нельзя было знать, что он скажет и как поведет себя в той или другой ситуации. Он сам того, по-видимому, не знал и мог позволить себе любую брань, мог нанести любую обиду, совершенно не обращая внимания на того, с кем говорит [ДЫМОВ. Т. 1. 363–364].

Однако в основе разногласий А. С. Суворина с А. П. Чеховым лежал не трудный характер «старика» — в общении с Чеховым он был всегда предельно корректен, доброжелателен и даже ласков, а, по большей части, пресловутый «еврейский вопрос». Это были расхождения на сугубо политической почве: Чехов выступал за предоставление евреям гражданских прав, Суворин и «нововременцы» — за их повсеместное ограничение и «выдавливание» евреев из российской культурно-общественной жизни. Другими причинами чеховского отчуждения от «нововременцев» были антинаучные и антидарвинистские статьи ее авторов в газете и их нападки на прогресс, а также разнузданное хамство Буренина — ведущего литературного критика газеты:

Буренин не критиковал. Он кусал. Дорошевича он называл Кабакевич. Иеронима Иеронимовича Ясинского — Ерундим Ерундимович; известного поэта Зима Бялика — Хам Бялик; Льва Львовича Толстого (сына Л<���ьва> Н<���иколаевича>) — Тигр Тигрович Соскин-Младенцев; Чехова — Апчхи… [ДЫМОВ. Т. 1. 633].

После возвращения с Сахалина нововременская атмосфера стала для Чехова трудно переносимой, о чем он поведал сестре в письме от 14 января 1891 г. (Петербург):

Меня окружает густая атмосфера злого чувства, крайне неопределенного и для меня непонятного. Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть. За что? Чёрт их знает. Если бы я застрелился, то доставил бы этим большое удовольствие девяти десятым своих друзей и почитателей. И как мелко выражают свое мелкое чувство! Буренин ругает меня в фельетоне, хотя нигде не принято ругать в газетах своих же сотрудников; Маслов (Бежецкий) не ходит к Сувориным обедать; Щеглов рассказывает все ходящие про меня сплетни и т. д. Всё это ужасно глупо и скучно. Не люди, а какая-то плесень [ЧПСП. Т.4. С. 161].

Неприязнь к Чехову со стороны Буренина и К обыла обусловлена его к тому времени заметным «полевением» [ТОЛСТАЯ Е. (II) С. 136], что выражалось в сотрудничестве с журналом «Северный вестник». К 1892 году, несмотря на неприязненные отношения с нововременцами, Чехов вновь сближается с Сувориным.

Они начинают строить планы сотрудничества. ‹…› по протекции Чехова Суворин издает книжку Мережковского, и тогда же, в 1892-м, затевается проект журнала, финансируемого Сувориным, с Мережковским в роли критика и Чеховым в качестве литературного редактора. ‹…› Мережковский чувствует себя неуютно в «Северном вестнике». Литературную критику в журнале Волынский оставляет себе, а Мережковского публикует как поэта (впоследствии и как прозаика). Мережковский чувствует, что ассоциация с экстремистом Волынским, вредит ему, и ищет альтернативу «Северному вестнику». Да и концептуально Волынский идет дальше, чем Мережковский, и это его раздражает [ТОЛСТАЯ Е. (II) С. 191].

Однако Чехова в это время все больше «отталкивала резкость полемического тона в журнале», которую главным образом выказывал в своих «Литературных заметках» главный идеолог новой редакции журнала Аким Волынский. Немалую роль в общем раздражении против «Северного вестника» играл и «чесночный дух» редакции журнала. 18 мая 1981 г. из Алексина Чехов писал на сей счет Суворину:

M-elle Гуревич и M-r Филоксера [252]ничего не сделают из «Сев<���ерного> вестника»; они внесут в него дух еврея-философа, ими переведенного, но не внесут его мудрости и таланта; чесночным духом и ограничится дело [ЧПСП. Т.4. С. 231–233].

Дмитрий Мережковский, в недалеком будущем декларативный филосемит [253], также жалуется Чехову, что «Северный вестник — жидовское царство» [ТОЛСТАЯ Е. (II) С. 190].