Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Завершается статья выводом: «Так вот какова сила еврейского кагала, на этот раз доказанная и установленная на суде».

К сожалению, мы не имеем перед собой материалов Монастырицкого судебного дела и не можем судить, на чем, кроме показаний местного пристава, оно основывалось. ‹…› Ясно одно: оно послужило для автора газетной статьи ‹…› подтверждением его убеждения в том, что до тех пор, пока, согласно «доказательствам» Я. Брафмана, евреи являются талмудическим государством в государстве, их нельзя не только сделать полноправными гражданами России, но даже предоставить им «послабления в законодательстве».

И это мог говорить тот же Лесков, который за два года до появления этой статьи в очерке «Еврей в России» настаивал на необходимости предоставления евреям «общечеловеческих прав, равных со всеми русскими подданными непривилегированных классов» [ЛЕВИН С.].

Если тема «еврейский кагал» изложена Лесковым в явно тенденциозно-антисемитском ключе, то все другие его статьи не имели юдофобской направленности, что на фоне еврейских погромов начала 1881–1882 гг. и утвержденной в новом царствовании политике государственного антисемитизма воспринималось как выказывание сочувствия и дружелюбия по отношению русским евреям. Особенно интересной и, несомненно, по тем временам смелой, является его большая аналитическая статья «Еврей в России: Несколько замечаний по еврейскому вопросу» (1883), написанная после того, как на юге России в прошла волна погромов. В ней писатель в частности утверждает, что:

Опасаться евреев как разрушителей христианской веры есть самая очевидная и самая несомненная неосновательность.

Нужно дозволить евреям жить во всех без ограничения местах Империи и заниматься ремеслами и промыслами, дозволенными законом, наравне со всеми прочими подданными государства, и нужно уничтожить все отдельные еврейские общества по отбыванию повинностей, нужно полное совмещение в этом отношении евреев со всеми другими обитателями страны, с которыми евреи должны нести равную государственную и земскую тягу и подлежать за всякое нарушение гражданского долга и общественной безопасности равной со всеми ответственности перед законами…

Евреи будут поставлены как должно только тогда, когда они дождутся себе общечеловеческих прав, равных со всеми русскими подданными непривилегированных классов [ЛЕСКОВ-ЕвР] [111] Этот очерк этот первоначально существовал в виде записки, поданной, в числе других, по инициативе еврейских меценатов, в т. н. Паленскую комиссию с целью законодательного решения еврейского вопроса. .

Не имеется каких-либо свидетельств об обмене мнениями Чехова и Лескова по столь важному для нашего повествования «еврейскому вопросу», как, впрочем, неизвестно, состояли ли они вообще в переписке. Однако несомненным является то обстоятельство, что Лесков, уроженец Орла, сугубо русского города, не входящего в черту оседлости, смолоду с евреями знаком не был. Все его контакты возникли позже и явно не носили близкий характер. Чехов же, как отмечалось выше, вырос в разноплеменной среде, где евреев было много: и ортодоксальных и аккультурированных. Он дружил с некоторыми из них еще с гимназических лет, его старший брат был женат на крещенной еврейке, да и сам он был не прочь совершить подобный шаг — имеются в виду его планы жениться на еврейке Дуне Эфрос, о коей речь пойдет впереди.

Поэтому естественно, что у этих людей был разный опыт общения с «народом Божьим» и разное к нему отношение.

Лесков изучал и описывал еврейский быт местечек «черты оседлости» и все художественные образы у него — это бедные, забитые, живущие своей общинной жизнью евреи. Других он не знал, не видел или не хотел замечать вокруг себя. Чехов, казалось бы, тоже описывал униженных евреев-бедняков — как, например Ротшильд в рассказе «Скрипка Ротшильда». Однако у него это трагикомический художественный образ, несущий большую эмоциональную и смысловую нагрузку. Если у Лескова на первый план в отношении евреев выходил религиозный вопрос, то Антон Чехов о евреях и их Законе полемически никогда не высказывался. В его художественной «энциклопедии русской жизни» еврейская тема — «фигура сокрытия» [СЕНДЕРОВИЧ], причем далеко не самая важная (sic!) среди проблемных составляющих обыденной повседневности русского человека. Однако с этологической составляющей лесковской юдофобии он, можно полагать, был согласен: окружавшие его евреи, как, впрочем, и греки, по культуре и менталитету сильно отличались от русских. При этом в гимназические годы Чехов также столкнулся со вставшим в эпоху «великих реформ» вопросом: «Что делать, если инородец готов быть патриотом и гражданином России, но не хочет при этом ни называться русским, ни отказаться от своей». В еврейской среде шел процесс аккультурации, по мере которого еврейские интеллектуалы с «шумом и треском» выходили на русскую литературно-общественную сцену. Это явление раздражало и настораживало Чехова, поскольку он также как и Лесков и во многом под его идейным влиянием видел в этих чужеродцах народ («расу») глубоко чуждую русским, а потому, даже в случае его частичной ассимиляции, представляющий культурологическую опасность для русской самобытности. Некоторые исследователи полагают, что хотя в плане личного общения Чехов, в отличие от Лескова, евреев не боялся и не избегал, ему, тем не менее, присуще было чувство отчуждения по отношению к евреям:

Многообразие еврейских знакомств и встреч, роман Чехова с Е. Эфрос, не повлияли на восприятие писателем инородцами-еврея. ‹…› В сложном комплексе факторов, странности поступков, пустоте и пошлости семейных отношений, безвыходности, тоски и одиночества, пусковым механизмом несчастья оказался еврей — демоническая сила, уводящие юную женщину на опасные пути: «В молодости ушла с евреем…» — с её стороны поступок вольности и дерзости. … Ни профессиональные качества, ни конфессиональные различия не играли для писателя решающей роли. Реальные примеры самоотверженных докторов-евреев, земских врачей астровского типа, также не могли перевесить этого синдрома. С вероломным вхождением в русский мир Чехов не мог согласиться в принципе [ПОРТНОВА.С. 206].

Судя по чеховскому эпистолярию, он в молодости (1870-е–1880-е гг.) разделял опасения «охранителей» правоконсервативных убеждений типа А. С. Суворина, о том, что «Жид идет!» [112] В воскресном номере за 23 марта 1880 г. на первой странице суворинской газеты «Новое время» было помещено «письмо в редакции» под названием «Жид идет!» (возможно, инспирированное самим редактором). Автор письма, ссылаясь на еврейское засилие в железнодорожном деле, финансах и банках, промышленности, адвокатуре и в других областях трудовой деятельности и приводя «статистические данные» с таблицами, утверждал, что евреи стремятся к образованию только для того, чтобы захватить если не высшие, то хотя бы средние ступени общественной лестницы. «Письмо» вызвало широкий резонанс в русской и еврейской прессе. . Однако подобного образа мысли Чехов придерживался, что называется, лишь отчасти, выказывая при этом отсутствие оголтелости и склонность к компромиссу, в том числе поиску точек соприкосновения во имя общероссийского процветания. Будучи вне политики и какой-либо формы «идейности», Чехов заявлял свою русскость исключительно как индивидуальное качество личности. И современники подметили это и запомнили. Подчеркнутая русскость стала упоминаться ими в ряду личностных характеристик Антона Чехова вместе с другими выделяющими его качествами: внешней красотой, сдержанностью, «несомненной интеллигентностью», «душевностью», «большим умом и большой духовной силой» и «врожденным благородством». Напомним высказывание на сей счет Льва Толстого, засвидетельствованное в воспоминаниях о Чехове Максимом Горьким и Иваном Буниным: «Вот вы — русский! Да, очень, очень русский» [ГОРЬК], [БУНИН. С. 247].