Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

«Смерть Бога» беспокоила Ницше из за нигилистических последствий. (Если Бога нет, то все позволено, — утверждал Достоевский, которого внимательно читал Ницше) Все знают, что Бога нет, но продолжают лгать, самые наглые и беззастенчивые люди идут к причастию. Нехристианским же считается все связанное с властью, ответственностью, честью (Например, Л. Толстой осуждал чиновников, военных, ученых и даже художников за то, что они не опираются на христианские заповеди, а сопротивляются злу силою). Отсюда атеизм Ницше во многом вызван стремлением содействовать кризису христианства с тем, чтобы преодолеть нигилизм. Нигилизм пугает утверждением, что все мыслимое и сделанное не имеет никакого смысла и ценности. Христианская гипотеза морали противодействует нигилизму тем, что противопоставляет ему «абсолютные ценности». Бог утверждается как творец людей и прочих созданий, для которого все равны. Этим, по Ницше, мир вместе с его недостатками обрел «смысл», а человек стал считать «важнейшим адекватным знанием», знание об абсолютной ценности людей. Тем самым христианская гипотеза морали помогает им в жизни. «Она охраняла человека от презрения к себе, как к человеку, от восстания с его стороны на жизнь, от отчаяния в познании» [МАРКОВ].

Способом, в котором нечто обретает живое, здоровое бытие, Ницше объявляет вечное возвращение : постоянство в вечности обретается через повторяющееся возвращение того же самого, а не через непреходящую неизменность. В таком рассмотрении на передний план выходит вопрос не о причине сущего, а о том, почему оно всегда возвращается таким, а не другим. Этической стороной вечного возвращения является вопрошание о сопринадлежности ему: так ли ты сейчас есть, чтобы желать вечного возвращения того же самого. Благодаря такой постановке каждому мгновению возвращается мера вечного: ценно то, что выдерживает испытание вечным возвращением, а не то, что изначально в перспективу вечного может быть помещено. Воплощением сопринадлежности вечному возвращению является Сверхчеловек, которому удалось преодолеть дробность своего существования, который вернул себе мир и поднял взор над его горизонтом. Он, в представлении Ницше, смысл земли , в нём природа обретает своё онтологическое оправдание. В противоположность ему, Последний человек представляет вырождение человеческого рода, живёт в полном забвении своей сущности, отдав её на откуп звериному пребыванию в комфортных условиях. В своей всеобъемлющей критике морально-этических основ человеческого бытия Фридрих Ницше выступил провозвестником грядущей эпохи модернизма. Бунтарь, обличитель «рессантимента» — всего болезненного, низменного и лицемерного, что утвердилось в качестве нормы существования людей (Последнего человека), проповедник прихода носителя здоровья, жизненной силы и аристократического благородства (Сверхчеловека), он был воистину «белой вороной» в чинном сообществе представителей европейской классической философии ХIХ века. Философия Ницше, построенная на провокациях и парадоксах, отрицании утверждения и конструировании мифа, демонстрировала одновременно и уничтожение своей собственной самости, ибо ее позитивно-созидательный импульс направлен был всего лишь на перемещение воскрешенной по идеальному плану античности в «светлое будущее» всего человечества, минуя его убогое настоящее [НИЦШЕ], [НЕКРАСОВА], [ПОДОРОГА]. На собственном примере Ницше утверждал зыбкость и относительность «Я», ставя во главу угла своей личной идентичности вечный парадокс. Здесь он в первую очередь является антагонистом по отношению к самому себе: одно его суждение, как правило, опровергает другое. Как точно заметил Стефан Цвейг, «каждому „нет“ он противопоставляет „да“, каждому „да“ — властное „нет“». Человек, отрицающий то, во что сам свято верит и соглашающийся с тем, во что не верит; романтик, бичующий романтиков, филолог, ненавидящий филологию, поэт, презирающий поэтов, ученик, желающий уничтожить своих учителей, яростный безумец, вопиющий: «Подтолкни падающего!». Противопоставивший жизнь — духу, силу — слабости, бестиальность — святости, Ницше подписывал свои последние вещи то «Дионис», то «Распятый», персонифицируя себя с каждым из них и таким образом заявляя диалектическую амбивалентность своей личности и философии. Томас Манна, смолоду, как и большинство его современников-интеллектуалов, околдованный Ницше, но переосмысливший свое отношение к его философии в свете «немецкой трагедии», пишет, что читать Ницше — это своего рода искусство, где недопустима прямолинейность, где необходима максимальная гибкость ума, чутье иронии и неторопливость. Его нападки на историческое христианство, выхолостившее, якобы, эстетическое начало из могучей и прекрасной безнравственно-торжествующей жизни; нападки на демократию, которую он приравнивал к охлократии (т. е. власти толпы), ненависть к христианско-демократической филантропии; презрение Ницше к человеческому, крикливые бравады апологета войны, требования путем принесения в жертву миллионов слабых и неудачников расчистить путь для Сверхчеловека — все это нельзя воспринимать буквально, «взаправду». Ницше сказал о Сенеке, что его следует слушать, но «ни доверять ему, ни полагаться на него» не стоит. С ним самим дело обстоит точно так же. «Философствовать вслед за Ницше, — говорит Ясперс, — значит постоянно утверждать себя в противовес ему». Этим, собственно говоря, и занимались русские мыслители эпохи «серебряного века», в той или иной степени, подпавшие под воздействие идей Ницше.

Сочинения Ницше начали проникать в Россию, по-видимому, уже в конце 1880-х годов. <���…> Российская цензура поначалу запрещала <���их> распространение, делая исключение для текста «Так говорил Заратустра», который, видимо, принимала за чисто художественный. <���…> Первым, поставив цель соединения христианства и язычества в перспективе Второго пришествия Христа, Мережковский заявил о Ницше как христианине нового типа. Иванов, заимствовав у Ницше неоязыческий мотив, наметил контуры дионисического мистического богословия. Роль Шестова, основоположника ницшеведения в России начала ХХ в., состоит в создании образа Ницше как религиозного учителя, открывшего новый путь к Богу.

<���…>

…как замечал Бердяев, «тема Ницше представлялась русским темой религиозной по преимуществу»: Ницше, вопреки его настойчивому позиционированию себя в качестве атеиста, всерьез считали религиозным учителем, пророком нового христианства, святым, посвященным. Русский Ницше — коллективное создание мыслителей Серебряного века: Шестов набросал контуры этого лица, отдельные черты которого были вслед затем выписаны Мережковским, Андреем Белым, Бердяевым, Вяч. Ивановым. «Русский Ницше» — плод «русской герменевтики», — в данном случае, так сказать, герменевтики сравнительной — не просто интерпретации текстов Ницше, но и параллельного толкования этих последних и, к примеру, произведений русских классиков ХIХ в. Словно наведенные одно на другое зеркала, стоят в трактатах Шестова и Мережковского друг против друга Ницше и Толстой, Ницше и Достоевский, взаимно углубляясь и обогащаясь каждый свойствами своего vis-ầ-vis: в сочинениях позднего Ницше критикам слышатся голоса героев романов Достоевского, а эпический пафос автора «Войны и мира», возносящий над антитезой добра и зла, одним из них сопоставляется с ницшеанской философией жизни. Русский Ницше — это не портрет, а скорее, икона, и представленный ею лик не индивидуален, а тяготеет к универсальной человечности. Так, чтобы понять судьбы не только Достоевского, но и Кьеркегора, Паскаля, Лютера, Августина… и вплоть до библейских пророков, Шестову понадобилось вписать в их воззрения бытийственные интуиции Ницше [БОНЕЦКАЯ].