Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Тем не менее простое перечисление показывает, что если годы сталинского властительства и не были годами «дневникового бума», то все же количество введенных за эти четверть века в научный оборот документов, относящихся не к началу ХХ века, а к его опасным для документов годам значительно увеличилось.

Без особенной системы назовем такие внушительные и в конце 1980-х годов практически никому неизвестные многотомные дневники М. М. Пришвина, многолетние и весьма обширные дневники А. К. Гладкова, считавшийся пропавшим дневник М. Кузмина 1934 года, поздние дневники Андрея Белого, дневники Д. Хармса, поздние записные книжки А. Ахматовой, которые многие склонны считать ее дневником, не получившим окончательного оформления, записи П. Н. Лукницкого, фиксировавшего и разговоры с Ахматовой (т. н. «Акумиана»), и собственно дневники, небольшой нежданно обнаружившийся фрагмент дневника М. А. Булгакова и настоящий дневник его жены, обширный дневник поэтессы В. Малахиевой-Мирович, дневники малоизвестного литератора С. К. Островской и Н. Н. Пунина, «Поденные записи» Д. Самойлова, дневники Б. А. Садовского и Евгения Шварца. Характерно, что в первых 10 томах замечательного альманаха «Минувшее» (то есть до 1990 года включительно) вообще не было напечатано ни одного дневника, а с 11-го выпуска они публикуются регулярно: Хармс, Кузмин, Оношкович-Яцына, Ремизов, Иннокентий Басалаев, Амфитеатров-Кадашев, Хин-Гольдовская, Анна Радлова, еще раз Басалаев, Н. П. Вакар — и мы называем только литераторов.

Заметно увеличился и перечень дневников, восходящих к началу века или даже к концу прошлого: «История моей души» М. Волошина, весь корпус «автобиографических сводов» Белого, длительный дневник К. И. Чуковского, не столь многолетний, но весьма насыщенный информацией дневник С. П. Каблукова, ранние дневники В. М. Жирмунского, фрагментарно ведшиеся записи Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, сомнительные дневники Рюрика Ивнева и совершенно бессомненные — Веры Судейкиной (впоследствии Стравинской), Б. В. Никольского, Ф. Ф. Фидлера, Лидии Рындиной. К ним прибавляются эмигрантские — недавно изданный дневник Ирины Кнорринг (в двух томах), дневники Ремизова, Ладинского, фрагменты дневников Б. Поплавского… Список можно продолжать, но не в нем дело. Перечисление показывает, что стремление фиксировать события своей жизни и жизней окружающих оказывалось сильнее опасности. Умерли в заключении Хармс, Пунин, Радлова, побывал в лагере Гладков, перенес давление госбезопасности Лукницкий, изымались той же организацией дневники Кузмина, Белого, Булгакова, но аккуратные томики (или небрежно сложенные листки — кому как было удобнее) продолжали существовать.

Мы сейчас оставляем в стороне юношеские дневники, которые были весьма многочисленны, но рассматривались как малоценные и потому часто не доходили до архивов или действовавших по своему усмотрению исследователей. До сих пор вспоминается, как готовя издание стихов Вл. Ходасевича, мы не обратили внимания на издали показанные девические дневники жены его близкого приятеля Б. А. Диатроптова. Да и показывавший документы ее сын как-то небрежно махнул рукой: мол, ничего интересного. Для исследователя, занимающегося Ходасевичем, действительно ничего, поскольку они тогда даже знакомы не были. Но для историка культуры этот материал весьма нужен. Конечно, это тема для другого разговора, и, видимо, тексты такого рода должны обрабатываться особым образом, чтобы с ними можно было работать примерно как с big data, при всем различии объема материала. Материал различен, но это уравновешивается разнообразием эпох, идиостилей, психологических реакцией, то есть неоднородностью самих данных [1212].

Мы же сегодня обращаемся к документам, где доминирует не общность реакций, поступков и размышлений, а, наоборот, индивидуальность. При этом весьма характерна особенность: чем крупнее писатель, тем меньше он боится показаться «неинтересным», красуется перед собою и перед потенциальным читателем. И в этом, как кажется, состоит одна из причин потребности в дневнике: он является своего рода убежищем, где можно жить так, как тебе представляется нужным, не учитывая потребностей внешнего круга. Но, с другой стороны, это вовсе не означает, что литератору не важен его облик. Совсем наоборот: не оглядываясь на сиюминутные интересы, он часто озабочен тем, чтобы должным образом выглядеть в глазах тех, кто возьмет в руки дневниковые тетради. Иногда это выглядит самой настоящей манией, как в случае Андрея Белого. Недавно вышедший том его «Автобиографических сводов» включает целый ряд по-разному определяемых текстов, но в конечном счете они почти все стремятся к дневнику как к пределу. Но это не просто дневник, а «Ракурс к дневнику», как назван один из таких текстов. При этом необходимо иметь в виду, что существует трехтомник мемуаров Белого, существуют воспоминания о Блоке, существует недавно опубликованная «берлинская редакция» «Начала века», африканский дневник и другие тесты такого же рода. Сюда же необходимо добавить письма с сильнейшим автобиографическим началом, занимающие иногда по нескольку печатных листов, недавно изданную «Линию жизни», и так далее, и так далее. Это, в свою очередь порождает полухудожественные (вроде очерковых книг) и художественные тексты. Одни и те же факты предстают перед нами во множестве зеркал, и дневники тут имеют столь же существенное значение, сколь и собственно художественная проза. Не случайно один из текстов носит название «Материал к биографии», означен как могущий быть обнародованным только после смерти автора, но построен он в виде дневника (только членящегося по месяцам, а не по дням — впрочем, такое строение далеко не уникально).

Попробуем рассмотреть несколько примеров того, как работает дневник у нескольких примечательных литераторов, то есть понять его прежде всего не как свидетельство автора о своей жизни, а как литературный или квазилитературный жанр.

Нам представляется, что в первую очередь это определено функцией дневника в творческом сознании автора. Одно дело — если он выступает лишь как подспорье в работе, другое — если он является произведением, воспринимаемым как потенциально предназначенное для печати или оглашения в иной форме (чтение вслух, передача какому-либо другому человеку для ознакомления и т. д.). В зависимости от этих своих функций дневник и выстраивается, причем следует отметить, что здесь существенно не только реальное его существование, но и закладываемый потенциал. Мы попытаемся продемонстрировать этот потенциал на примере нескольких текстов дневникового типа, хотя организованных по-разному.

В качестве одного из образцов мы выбрали так называемый «Камер-фурьерский журнал» Вл. Ходасевича. Он представляет собой своего рода мнемонический текст, когда записываются лишь самые краткие сведения о событиях и сопутствующих им обстоятельствах. Если верить воспоминаниям Н. Н. Берберовой, то начало этому «журналу» было положено в 1922 году: «Накануне отъезда <���…> он говорил о прошлом, которое в эти последние недели так далеко отошло от него, вытесненное настоящим. Отойдет еще дальше — сказал он, словно вглядываясь в свое будущее. Я попросила его записать кое-что на память — канву автобиографии, может быть, календарь его детства и молодости. Он подсел к моему столу и стал писать, а когда кончил, дал мне кусок картона» [1213]. Этот кусок картона (как характерно, что запись сделана не на бумаге, а на значительно более плотном материале!) сохранился в бумагах М. М. Карповича в Бахметевском архиве Колумбийского университета [1214]. Но вместе с тем в так называемой «коричневой тетради» из того же архива, заполнявшейся Ходасевичем явно в середине 1920-х годов (хотя точные даты нам и неизвестны) есть аналогичная запись. Если мы доверимся воспоминаниям Берберовой и согласимся, что ее вариант был записан в 1922 году, то второй был сделан значительно позже. Вот его текст: