Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Однако, как нам представляется, наиболее существенное с той стороны, которая нас в данный момент интересует, представляло собой постоянно существовавшее стремление внести в собрания ноту скептицизма по отношению к «серьезной» стороне дела. В письмах к М. М. Замятниной Зиновьева-Аннибал, хозяйка собраний, неоднократно описывает, как она стремится нарушать и даже разрушать серьезность собеседований различными способами: выступать с провокативными заявлениями, устраивать параллельные поэтические чтения, перетаскивать гостей из импровизированного зала заседаний в другие комнаты для более свободного препровождения времени.

Для людей, ценящих идеал «веселой легкости бездумного житья», серьезная сторона Башни выглядела пугающей. Не случайно мы привели здесь строку М. Кузмина: именно его дневниковые записи от 17 и 18 января 1906 г. показывают, насколько опасными ему казались «среды». Напомним одну из них: «Чудная погода с утра была для меня отравлена мыслью идти к Ивановым»; и далее: «Габрилович читал длиннейший и скучней реферат о „религии и мистике“ <���…> Я несколько скучал, пока меня не вызвал Сомов в другую, „бунтующую“ комнату…» [1198]. Но даже некоторое примирение с духом «бунтующего» варианта собрания не сделало Кузмина завсегдатаем «сред». Для этого понадобилась еще одна, более значительная уступка духу развлечения.

Там же, на Башне, организовались еще два кружка: «Друзья Гафиза» и «Фиас», где стихия отвлечения от насущных дел и забот стала значительно более заметной. Если «Фиас» реализовался лишь в очень малой степени, то занятия «гафизитов» описаны весьма подробно [1199], так что напоминать о фактической стороне дела, видимо, не имеет смысла. Но само по себе подражание литературным, историческим и мифологическим персонажам и сюжетам придает развлечению легкий, иногда почти незаметный ореол серьезности. И при всем этом такая серьезность сама по себе переходит с уровня однолинейной невозмутимости на совсем иной, где все, если использовать много позже сказанные слова А. Ахматовой, «двоится или троится». Под стилизованными одеждами, которые конструировал преимущественно К. А. Сомов [1200], под мушками его же работы [1201], под легкой музыкой и танцами на самом деле скрывалось серьезное творчество, любовные кризисы, планы последовательных занятий [1202]. Но не менее важно для символистской природы всего предприятия, что его опознавательные знаки показывали различные ориентиры. Не только персидская (а отчасти и арабская) культура, но и ее преломление через гетевский «Западно-Восточный Диван», который уже в 1930-е Кузмин будет переводить, а также творчество других немецких писателей — прежде всего Гельдерлина и Августа фон Платена. Но не следует забывать и античную традицию (так, имя Л. Д. Зиновьевой-Аннибал Диотима указывало одновременно и на роман Гельдерлина, и на «Пир» Платона), и французский восемнадцатый век, органически входивший в культурный фон «Гафиза» вследствие занятий Кузмина «Похождениями Эме Лебефа». Органичен был также и современный общественный и литературный фон — от злословия по поводу писателей до роспуска Думы и Выборгского воззвания.

В своем эпистолярном дневнике под 1 августа Иванов записывал: «Заставили сказать вчерашние стихи и очень гутировали. Этим Feinschmecker’ам подавай как раз Gelegenheitsgedichte. Форма для них — все. И как хорошо дышится в этой атмосфере чисто-эстетического» [1203]. Речь идет о стихотворении «Напутствие», написанном к свадьбе знакомых Иванова Н. П. Анненковой-Бернар и С. А. Борисова и включенном впоследствии в раздел «Пристрастия» сборника «Cor ardens». Но существенно, в каком контексте Иванов сообщает его жене: «Я показал им записанные в кабинете стихи, кот<���орые> не решился там прочесть вследствие их „интимности“. И Нине не очень хотелось чтения, но С<���ергею> Ал<���ексан>д<���рович>у хотелось. Я и прочел. Вот они <���…> Нравится ли тебе? Мне нравится. Я прихожу к сознанию, что все равно кому, о чем и на какой случай писать стихи. И лучше всего — на случай» [1204]. Вряд ли можно допустить, что Иванов не сознавал, к какому тексту он делает отсылку: «Стихи на случай сохранились; / Я их имею; вот они» [1205]. Напомним, что далее идет знаменитая «элегия Ленского», воспринимаемая, видимо, и как элемент структуры пушкинского романа, и как одна из самых прославленных русских оперных арий.

Не станем множить примеры, что можно сделать без малейшего труда. Очевидно, что для Иванова и его окружения развлечение делалось частью серьезнейшего внутреннего труда, включавшего в себя и жизнетворчество. Интенции людей этого круга даже в свободные часы, отданные вольному времяпрепровождению, простирались далеко за его пределы. Конечно, далеко не всегда эти интенции материализовывались в силу самых различных обстоятельств, но потенциально они были чрезвычайно велики. Как самый последний пример назовем уже упоминавшийся ранее «Башенный театр», единственное представление которого влекло за собой далеко идущие планы дальнейшей работы, побудило режиссера (В. Э. Мейерхольда) и главного инициатора театра (В. К. Шварсалон) отправиться в Грецию, где во время той же экскурсии под руководством Ф. Ф. Зелинского зародились некоторые художественные планы, отчасти реализовавшиеся уже в послереволюционные годы, о чем недавно написала Николетта Мислер [1206]. Но это уже другая история.

В п е р в ы е: Русская развлекательная культура Серебряного века 1908–1918 / Сост. Нора Букс, Елена Пенская. М., 2017. С. 19–30. Некоторые сокращенные ради экономии места (и времени чтения доклада) места расширены.

Уже более четверти века тому назад, в 1988 году, прозвучал наш доклад «Дневники в русской культуре ХХ века», который пришелся вполне ко времени: начало перестройки, чуть-чуть, со скрипом приоткрывающиеся архивы, слегка развязываются языки у свидетелей прошлого. В 1990 году он был опубликован и был принят вполне заинтересованно. Однако по прошествии 30 лет стало очевидно, что картина радикально переменилась, и эти перемены нуждаются в фиксации и осмыслении.

За прошедшее время резко увеличилось количество опубликованных дневников за весь ХХ век — от самого его начала и вплоть до актуальной современности. Появилось некоторое количество исследований [1207], что взывает к корректировке казавшихся когда-то верными утверждений.

Прежде всего это касается фразы: «…со второй половины двадцатых годов проблема дневниковости практически теряет свое значение» [1208], которая основывалась на суждении М. О. Чудаковой: «В общественном сознании современников-соотечественников документы уже не были потенциальными или реальными памятниками культуры — они воспринимались большей частью как потенциальные вещественные доказательства, свидетельствовавшие не в пользу их владельцев» [1209]. Она была не одинока. В издании своих дневников, появившемся чуть позже, В. Я. Лакшин писал: «После писем, потерявших обстоятельность и откровенности из-за привычных опасений перлюстрации, дневник был самым непопулярным жанром домашней литературы. В 30–40-е годы, как известно, сколько-нибудь понимавшие жизнь люди дневников не вели — на другой день после ареста они оказались бы на столе у следователя. Рассказы о тетрадях, предавших своих хозяев, не однажды были выслушаны мною» [1210]. Далее следует рассказ о дневнике Н. С. Ангарского (Клестова), сданном в ОР ГБЛ и тут же оказавшемся на Лубянке, а хозяин его — вскорости расстрелянным. Даже о судьбах дневников в более позднее, «вегетарианское» время Лакшин вспоминает так: «…случались недели и месяцы, когда я уносил бумаги из дома, прятал их за городом, в надежных местах, боясь, что они могут исчезнуть. Записывал конспект событий в маленьких блокнотах и на отдельных листках, рассчитывая переписать позднее, и частенько забывал об этом за наворотом событий» [1211].