Максим Кантор - Чертополох и терн. Возрождение Возрождения

«Это страна для художников. Экономисты и сенсимонисты могли бы раскритиковать ее в отношении прав человека и равенства перед законом, но красота тут всюду; но не та красота, которую мы видим на прославленных картинах. (…) Если у Вас есть несколько свободных месяцев, приезжайте сюда, в страну варваров, Вы найдете здесь красоту, всегда скрытую у нас (…)».

Разумеется, о равенстве перед законом говорить не приходится. Французские власти требуют, чтобы местное население предоставило документы, подтверждающие право на обладание землей, в противном случае земля конфискуется. Документов у коренного населения мало. Колонизация Алжира проходит в мажорном темпе, торговля оживает. Холст «Алжирские женщины в своих комнатах» (1832, Лувр), в сущности, изображает гарем, но название деликатное. Фривольность, свойственная живописи Делакруа в период правления Бурбонов (Людовик XVIII был стар, передвигался на кресле на колесиках, но обожал скабрезности, Карл X отличался и в реальных проделках), исчезает в период восемнадцатилетнего правления Луи-Филиппа. Воспитательница Луи-Филиппа графиня де Жанлис — символ ханжеской добродетели того времени (в романе «Война и мир» дети Наташа и Николай дразнят излишне правильную Веру Ростову «мадам де Жанлис»), и сентиментальный гарем Делакруа, коему эротика не чужда, мораль не оскорбляет. Однако зритель входит в картину как господин — это чувство сопутствует созерцанию всех алжирских полотен мастера. Роман «Граф Монте-Кристо», написанный также при Луи-Филиппе, передает сходное чувство по отношению к Востоку — плененный чарами экзотической страны, автор берет все лучшее от этой щедрой земли.

В 1840 г. политика Луи-Филиппа направлена на поддержку египетского султана Махмута-Али, воюющего с Турецкой империей. В альянсе с Англией и Пруссией французский премьер-министр Адольф Тьер призывает к войне: надо взять Константинополь! Делакруа не первый раз мягко следует его линии. И вот Делакруа пишет в 1840 г. гигантское полотно «Взятие Константинополя крестоносцами» — пишет тогда, когда требуется.

Обзор программных произведений может навести на мысль, будто Делакруа угождал вкусам власти. Это неверный вывод. Делакруа был до известной степени придворным художником — но вовсе не в той степени, как Веласкес или Гойя: унижающих достоинство заказов не исполнял. Термин «царедворец» по отношению к Делакруа неуместен. Эжен Делакруа искал признания — но отнюдь не «двора», а силы более значительной. Делакруа искал признания Сен-Жерменского предместья.

Выражение «Сен-Жерменское предместье» не есть обозначение «света» в понимании XVIII в. или того «общества», над которым иронизировал Хогарт, это и не «двор» в понимании XVII в., который следит за интригами высокородных. Это нечто принципиально новое. «Сен-Жерменское предместье» — это и свет, и общество, и двор одновременно, это страта, возникшая в XIX в., которая переплавила в себе и аристократию, и финансовый капитал, и нуворишей, и модных щеголей, и выдающихся литераторов, и салонных остряков — и создала особый «хороший тон», который управляет умами в большей степени, нежели закон министра или повеление короля. В том смысле, в каком употребляет это слово Бальзак в «Человеческой комедии» — это либеральная публика, создающая прогрессивный вкус. «Хороший тон» и «вкус» — повелители этой аморфной, но вместе с тем наделенной непроницаемой броней амебы, которую нельзя характеризовать ни как «правящий класс», потому что среди избранных могут оказаться и безродные, ни как «общество», потому что у амебы нет структуры. Амеба обладает особым языком — нелогичным, но неоспоримым; невразумительным, но всеми усвоенным; это повелительный язык моды. Побочным приобретением амебы является политика: никто из обитателей Сен-Жерменского предместья не демократ, не республиканец и не монархист, но они одновременно все это, вместе взятое. Обитатели Сен-Жерменского предместья на публичных выступлениях могут отстаивать республиканские взгляды или ультрароялистские — это не имеет никакого значения: вечером они встретятся в общем салоне, институте более могущественном, нежели партии. Сходное явление наблюдается сегодня, когда так называемые демократы и так называемые государственники ценны не своими взглядами (эта социальная роль вторична), но членством в салоне. Амеба Сен-Жерменского предместья растворила в своей рыхлой субстанции все: литературу, политику, мораль, социальные проблемы. Подчас амеба может сочувствовать даже революционеру — республиканцу Мишелю Кретьену (персонаж Бальзака) или Огюсту Бланки (реальный человек), но это сочувствие необременительное, оно лишь означает, что в этом сезоне республиканизм в моде. До того было модно сочувствие Греции. Дальше салонного протеста сочувствие никогда не пойдет.

Оноре Бальзак, автор «Человеческой комедии», посвятил изучению этого нового животного многочисленные тома, и цитата из «Графини де Ланже» может прояснить феномен: «Сен-Жерменское предместье со своим говором и манерами — одним словом, особыми традициями, (…) занимает в Париже то же положение, какое в старину занимал Двор, в четырнадцатом веке резиденция Сен-Поль, в пятнадцатом Лувр, в шестнадцатом веке Дворец, Отель Рамбулье, королевская площадь, а в семнадцатом и восемнадцатом Версаль. Во все исторические периоды у высших классов и аристократии Парижа был свой центр (…)» В ходе дальнейшего повествования (надо прочесть «Человеческую комедию», чтобы увидеть, что все социальные страты вовлечены в формирование управляющей амебы Сен-Жерменского предместья) выясняется, что отныне центром является уже не аристократия, которую потеснила, и навсегда, революция; и не революция, которую потеснила империя; но и не империя — а принципиально новый социальный продукт.

Эту же мысль высказывает Токвиль в «Новом порядке и революции», когда пишет о том, что в Парижском обществе место ушедшей аристократии заняли остроумные литераторы, вознесенные условным «высшим» (в отсутствие аристократии — кто высший?) обществом в ранг властителей дум. Но литераторами и щеголями не исчерпывается описание Сен-Жерменского феномена. Здесь и финансисты, новая «ротшильдовская» интернациональная порода; здесь и политики, доказавшие, что при любых переменах власти они остаются на плаву, как Талейран и Тьер — это новый вид политика: «номенклатура». Этот сплав рудиментарной аристократии, нуворишей, олигархии, политической номенклатуры и преданных энтузиастов, принявших жизнедеятельность амебы за проявление общественного разума и хороший вкус — и составляет феномен Сен-Жерменского предместья. Вариации характеров: барон Нусинген, да Трай, Растиньяк — вплоть до разбойника Вотрена — переплавлены в тело большой и властной амебы.