Максим Кантор - Чертополох и терн. Возрождение Возрождения

И вот в саду она сорвала цветок, укололась и закричала. Иначе как издевку, это оценить нельзя. Суровый Дант входит в темный лес, чтобы, пройдя испытания Ада и Чистилища, дойти до бесплотной Беатриче, а Дуду и Жуан в лесу достигают оргазма — и в дантовских метафорах повествуют об этом. Байрон в отличие от куртуазных поэтов XVIII в. говорит о своих пристрастиях без кокетства: он любит женщин не как монарх, его наслаждение не похоже на альковные забавы вельмож. Он не проказник и не проповедник — просто мужчина, этим и хорош. Дон Жуан воплощает любовь ко всем женщинам разом — и через то, что назвал бы иной христианин полигамией, — любовь к свободе.

Иными словами, Байрон (это авторский монолог) «платоническую» любовь считает лицемерной, поскольку та ведет к скрытым порокам. Байрон вовсе не хотел свести счеты с Данте и оскорбить Беатриче — он обращался к миру, который еще пользовался лекалами империи, но уже тайком глумился над Прекрасной Дамой. Эстетика рокайльного XVIII в. все еще пользуется риторикой Данте, даже когда глумится над женским образом, как делает маркиз де Сад или Парни. Байрон (в отличие от маркиза де Сада, Буше, Дидро, Парни или Вольтера) не посмеялся над Прекрасной Дамой и не унизил женщину — напротив: Байрон изменил статус прекрасного. Байрон объявил Прекрасными Дамами всех тех, кого любил Жуан и кто любил Жуана. Он снял комплекс морализаторства с неоплатонической формулы Любовь Земная — Любовь Небесная. Байрон не сводил счеты с Данте — но опровергал его эстетику.

Поэма «Дон Жуан» — единственный внятный ответ Европы Просвещения Европе Возрождения; появился герой-любовник, свободный от неоплатонического идеала; само по себе — из ряда вон выходящее событие. Тождеством Венеры Небесной и Венеры Земной оправдывали мутации истории; хитрости эпохи абсолютизма Веласкес, Тициан и Рубенс объясняли через систему зеркал неоплатонизма. Так само собой оказалось, что жестокость монарха и жадность банкира как бы искупаются его куртуазностью; и если Афродита Урания и Афродита Пандемос — сообщающиеся сосуды смыслов, то, значит, можно и в адюльтерах Ришелье увидеть оправдание резни в Ла-Рошели. Это не такой сложный путь рассуждения, как покажется простаку, не знакомому с системой Данте. Данте доказал нам, что все распределено разумнейшим образом, а грех считается таковым в связи с отношением к той божественной ипостаси любви, которая есть империя. И наказания следуют не буквально за грех, но за ту партию, к которой примыкает грешник, а выражается эта позиция прежде всего через любовь. Данте — ханжа, и ответить ему Байрон хочет с максимальной резкостью. Отменить Данте в эстетике абсолютистской империи — все равно, что отменить логику рынка и границы государств. Барокко и рококо, эпохи адюльтеров и альковных тайн, довели эстетику неоплатонизма до общеупотребимого словаря; интересно, что именно в это самое время создаются мануфактуры, биржи, рынки и колонии. И вот республиканец Байрон, чтобы больнее оскорбить эпоху рынка, начинает с того, что отвергает неоплатонизм. Дон Жуан вдруг (после Данте, Ариосто и Тассо), не кривляясь, говорит о любви как о физиологическом процессе:

То, что Байрон намеренно пародирует, оспаривает моральный пафос «Комедии», он не только не скрывает, но в обычной своей издевательской манере сообщает:

Байрон современной ему теологией считает (и не без оснований) экономику и финансовый мир — оттого и возникает такой отзыв о мистике Данте. Дешифровка не сложна: то, что было мистическим в имперском идеале Данте, в реальности империи обернулось арифметикой капитала.

Байрон пишет так же, как Данте, — не стесняясь, наотмашь; это вообще исключительно редкое свойство — говорить, что думаешь; в искусстве, которое в XIX в. уже зависит от мнений знатоков, критиков и конессёров, это небывалое свойство. Он, подобно Рабле, не стеснялся того, что любит, — по сравнению с моралями Данте его развязность шокирует:

Гений Байрона дразнил всех: он свободен той интеллектуальной степенью свободы, которой завидует не только двор, но и свободолюбивые поэты; он свободен, как Рабле и Вийон, безоглядно. Академическая наука готовит ученых мужей, которые, подступаясь к проблеме, откусывают от знания маленькими порциями и медленно-медленно пережевывают всю жизнь; Байрон торопился — и сделал всю работу сразу. Он соединил, подобно Данте, все: любовь, политику, историю, эстетику — и показал, как свободная любовь утверждает свободную республику; оказалось, что это возможно.

Поэму «Дон Жуан» порой именуют протомарксистской; процитирую Маркидеса: «Коммерциализированный мир поэмы соответствует модели “мировой системы” Валлерстайна и Фернана Броделя, поскольку Байрон изображает страны, сшитые друг с другом торговлей и финансами, управляемыми гегемонистским ядром порядка, Великобританией. Бродель подчеркивает, что, хотя мир состоит из различных порядков — культурных, социальных, политических и экономических, — тем не менее главенство экономики подчиняет все прочее».

И действительно — в поэме «Дон Жуан» постоянно звучат два мотива, они оспаривают и перебивают друг друга. Контрастом к свободной любви Жуана является тотально рабское устройство экономики.