Максим Кантор - Чертополох и терн. Возрождение Возрождения

Байрон полагает Англию «инженером международного режима тирании» (если использовать метафору исследователя поэмы Эрика Стренда (Бостонский университет).

Еще в письме 1814 г. Байрон говорит: «Я упростил свою политику до полного отвращения ко всем существующим правительствам. (…) Дело в том, что богатство — это власть, а бедность — это рабство по всей земле, и один тип правительства не лучше и не хуже для народа, чем другой». В этой совершенно анархической установке нет ничего дантовского, напротив.

В девятой песне «Дон Жуана» призыв к революции звучит так:

«Пчелами Англии» Перси Биши Шелли называл трудящихся Британии; метафору «пчела Аттики» можно прочесть лишь как наименование греческого трудового народа. Пусть испанская муха (испанский повстанец) и греческая пчела жалят сильнее — надо порвать паутину тарантула, английского капитализма.

Эти строки так же противоречат концепции империалистического Рая Данте, как живопись позднего Гойи — живописи Рафаэля.

Любопытно, что Данте не любит бунты, но приветствует имперские походы (то есть войны); Байрон же революции принимает, а войны высмеивает. Вот описание Битвы при Измаиле из 7-й песни — пародия на Ад Данте, написанная с язвительностью, достойной Хогарта. То, что Данте изображал с величественной жестокостью, Байрон рисует как сюрреалистический маразм.

Данте так написать — страшно и смешно одновременно — не удавалось. Это не просто нарратив (слово, которое Байрон не преминул бы высмеять, так оно теперь популярно), но нарратив, доведенный до маразма. Сцена, свирепостью равная описанию Уголино, пожирающего своих детей в башне, не вызывает ужаса — лишь издевательский смех, точь-в-точь как гравюры Хогарта, изображающие светских упырей. Люди сами устроили себе ад, некого винить, кроме людского энтузиазма.

Влияние Данте во многом определяется тем, что никто из его флорентийских республиканских оппонентов (ни интеллектуальный Кавальканти, ни гражданственный Пальмиери) не равнялись с ним по степени властности, по непреклонной гордыне. Но Байрон психологически сильнее Данте. В лице Байрона — если допустить, что поэты столкнулись в раю, куда Байрон не стремился попасть — Данте бы встретил человека, который свободнее его. Байрон презирал ханжество, а Данте был ханжой; Байрон презирал жестокость к слабым, а Данте был жесток к слабым; Байрон презирал власть и сам от власти отказался, а Данте искал власти. Байрон любил женщин без морализаторства, любил свою единокровную сестру и не стеснялся этого, а Данте превратил возлюбленную в сестру, до которой не смеет дотронуться. Байрон презирал лауреатов, а Данте (пусть в лице Петрарки, своего духовного наследника) был лауреат.

Байрон богатый аристократ, отказавшийся от богатства и империи ради свободы и республики; Данте — разорившийся аристократ, приживал в богатых домах, мечтал об империи. Аморальность Байрона — всего лишь отсутствие морализаторства Данте.

Дон Жуан, в отличие от лирического героя Данте, любит сразу многих женщин — а не одну бесплотную Беатриче; причем любит их всей силой мужского естества, он обладает женщиной, как миром. Он свободен — и его возлюбленная свободна. В мироздании Данте Любовь — это организация пространства, своего рода закон, обеспечивающий иерархию; Любовь — это империя. В понимании Байрона: Любовь — это республика. В литературоведении распространена теория, сопоставляющая Маяковского с Данте; многим (в том числе моему отцу, Карлу Кантору, посвятившему этому вопросу прекрасные страницы) казалось, что пафос Маяковского, отождествившего возлюбленную с революцией, родственен пафосу Данте. К сожалению, вынужден не согласиться с этой теорией. Пафос Маяковского родственен пафосу Байрона, который Любовь уравнял с республикой и восстанием.

Именно Байрон положил предел эстетике имперского классицизма — но он никогда не обрел бы той безоглядной свободы, если бы не Свифт и Хогарт.

В поэзии зрелого Байрона появляется своего рода газетный, памфлетный прозаизм, которого, кстати сказать, не почувствовали переводчики. Английского барда переводили словарем Пушкина и Лермонтова, которые в своих подражаниях Байрону сохраняли собственную классицистическую стилистику. Иными словами, переводчики поэтизировали Байрона, возвращая его в эстетику классицизма, которую он сознательно отверг. Байрону чужды поэтические метафоры «Озерной школы» и тем более словарь его российских подражателей. Ни Амуров, ни «Марсов, Вакхов и Венер», ни «плененных взоров», ни ланит, ни роз. Стилистика Байрона родственна стилистике Хогарта — если сравнивать последнего с академическим, условным римским каноном.