Максим Кронгауз - Русский язык на грани нервного срыва [litres]

Однако в самом начале, уже оторвавшись от антиутопии, слово новояз использовалось значительно более узко – по отношению к так называемому “советскому” языку, который был, с одной стороны, образцом для новояза, а с другой – реальным примером существования идеального языка. Для Оруэлла Советский Союз и Германия Третьего рейха, а также русский и немецкий языки того периода были своего рода натурой, с которой он списывал и государство в целом, и конкретно – новояз. И именно к немецкому языку Третьего рейха (о котором мы знаем по книге Виктора Клемперера “LTI”) и к “советскому” языку было естественно применить новое слово, название идеального тоталитарного языка. И вот тут-то возникает неожиданная проблема. Автор романа придумал убедительнейший язык для своей антиутопии, причем он был настолько важен для него, что Оруэлл написал специальное приложение о нем, назвав его “Принципы новояза” (в переводе Голышева – “О новоязе”). Описание принципов и устройства новояза оказывается отдельным произведением искусства, очень убедительным, но…

Но, увы, не имеющим отношения к нашей советской реальности.

Чтобы показать это, выделю, вслед за Оруэллом, некоторые принципы:

Новояз находится в динамическом состоянии, но должен прийти в статическое. В 1984 году – времени действия романа – новояз не был окончательно сформирован и использовался эпизодически. Лишь к 2050 году было намечено вытеснение старояза новоязом.

Новояз должен был не только обеспечить правильное мировоззрение и мыслительную деятельность, но и сделать невозможными любые иные течения мысли. Это достигалось исключением из лексикона нежелательных слов и очищением оставшихся от неортодоксальных значений.

Помимо отмены неортодоксальных смыслов, сокращение словаря рассматривалось как самоцель, поскольку чем меньше выбор слов, тем меньше искушение задуматься.

Новояз имеет три словаря и общие грамматические правила. Словарь A содержит только слова, необходимые в повседневной жизни, и непригоден для литературных целей и философских рассуждений. Словарь B содержит специально сконструированные слова для политических нужд с очень абстрактным и неопределенным значением, но с ярко выраженной оценкой. В нем нет ни одного идеологически нейтрального слова. Словарь C является вспомогательным и состоит исключительно из научных и технических терминов. Грамматика новояза абсолютно регулярна. Любое слово в языке могло породить гнездо, и в принципе это относилось даже к самым отвлеченным, как, например, если: еслить, есленно и т. д. Для любого слова могло быть построено отрицание: например, нелицо и недонос .

В первом пункте речь идет о рассчитанной на десятки лет программе строительства языка. Термин “языковое строительство” активно использовался в советское время, однако под ним подразумевались несколько иные процессы. По существу, о новоязе как ключевом конструкте в антиутопии можно сказать следующее. Во-первых, над новоязом ведется постоянная и последовательная системная работа. Во-вторых, сам новояз – это полная и самодостаточная система, а в окончательной форме, то есть в 2050 году, еще и статичная: далее он меняться не должен. Иначе говоря, можно говорить о системной программе создания новой статичной и регулярной (см. четвертый пункт) системы. Понятно, что Оруэлл в романе эту систему в полном виде не демонстрирует, а приводит только отдельные иллюстрации типа ангсоц, злосекс или радлаг , а также “Свобода – это рабство” или “Война – это мир”. Тем не менее в романе подразумевается, что новояз существует как “полноценный” язык.

Ничего подобного с русским языком в советский период, естественно, не происходило и происходить не могло. Во-первых, не существовало программы создания “нового русского”, который должен был бы заменить “старый”. Во-вторых, регулярность и статичность – это свойства “мертвого”, искусственного языка. Идея регулярности становилась основной для грамматик многих искусственных языков, однако те из них, которые были востребованы, в процессе употребления и развития эту регулярность теряли.

Поскольку замена старояза на новояз не предусматривалась, то не возникало плана сделать невозможными любые иные течения мысли, используя при этом исключительно лингвистические средства. Высказывания преследовались, наказывались, их авторы подвергались репрессиям, но все же в языковом отношении они были возможны. Реальный новояз был не средством ограничения мысли вообще, а набором приемов, способов конструирования специфических “советских” текстов, используемых в публичном коммуникативном пространстве. Вообще, принципиально, что сферой применения советского новояза было именно публичное пространство, хотя надо признать, что граница между публичным и обычным коммуникативным пространством иногда оказывалась условной.

Чрезвычайно отчетливо описывает переход между этими пространствами и возникшую коллизию между двумя языками – обыденным и новоязом – А. Яшин в знаменитом и некогда подвергшемся сильной критике рассказе “Рычаги” (опубликован в 1956 году во втором томе “Литературной Москвы”). Колхозники, собравшись в правлении колхоза, беседуют о том о сем. Но в какой-то момент один из них, секретарь парторганизации, объявляет собрание открытым. “Борода его расправилась, удлинилась, глаза посуровели”, “сухим, строгим и словно бы заговорщическим голосом” он произносит: “Начнем, товарищи! Все в сборе?” Далее Яшин описывает чрезвычайно важный механизм перехода в другое пространство, в том числе и языковое: “Сказал он это и будто щелкнул выключателем какого-то чудодейственного механизма: все в избе начало преображаться до неузнаваемости – люди, и вещи, и, кажется, даже воздух”.

Поскольку не было общей программы создания новояза, новоязом считают и называют различные нововведения советской эпохи – от лозунгов и названий пятилеток до канцелярита, от идеологической лексики до сложных синтаксических конструкций, от обращений товарищ и гражданин до аббревиатур. Что-то было вброшено в русский язык сознательно, что-то появилось в результате действия определенных тенденций. Но, как ни странно, все было живым, то есть изменчивым, как ни трудно представить себе определение “живой” по отношению к канцеляриту. Даже аббревиатуры в качестве названий обновлялись. Достаточно вспомнить цепочку из названий для самого страшного карательного органа СССР: ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, НКГБ, МГБ, КГБ…

Понятно, что и функции у этих разнообразных явлений были очень разными. Распространение слова новояз на все это разнообразие привело к утрате важных смыслов. Для оруэлловского новояза важнее всего манипулятивность и ограничение мысли, что, в частности, хорошо реализуется в советских лозунгах, а, например, для канцелярита и сложного синтаксиса партийных речей важнее оказывается непонятность, затемнение смысла. Эта смысловая неустойчивость, по-видимому, привела к еще большему разнообразию смыслов и употреблений слова новояз , которые мы видим сейчас. Сегодня оно охватывает все то, о чем я писал выше: и классические манипулятивные приемы новояза типа “суверенной демократии”, к которым применимо и еще одно оруэлловское понятие – двоемыслие, и речевые приемы и привычки конкретных политиков, и даже слова ненависти укроп с ватником . Новояз был придуман как идеальный инструмент политического дискурса, предназначенный для манипуляции людьми и воздействия на их мысли, но в реальности воплотился в набор разнообразнейших приемов и речевых механизмов, отчасти соответствующих понятию политического дискурса в широком смысле слова, отчасти даже выходящих за его пределы.