Антон Долин - Миражи советского. Очерки современного кино [litres]

Поэтому так узок круг тех, кто отдает себе отчет в революционности открытий Гроссмана — литературных, антропологических и философских. В «Жизни и судьбе» он не только вписал кошмарные лагеря в героический миф о великой войне, но отчетливо показал, что человек в тоталитарном государстве никогда не существует (не рождается, не работает, не живет, не умирает) благодаря этой системе, а только и исключительно вопреки. Эта идея, похоже, до сих пор звучит как крамольная — по меньшей мере в России. Недаром здесь популярность «Жизни и судьбы» на сегодняшний день значительно ниже, чем в Великобритании, где радиоспектакль по мотивам романа Гроссмана год назад вывел его на первые места в списках бестселлеров. Случится ли то же самое у нас после монументальной экранизации, спродюсированной главным государственным телеканалом и осуществленной одним из лучших режиссеров, работающих на нашем ТВ?

Хотелось бы верить, хотя, по совести, вряд ли это случится. Причина тому будет вовсе не в том, что ВГТРК хуже, чем ВВС , а в том, как жизненно важны утверждаемые Гроссманом принципы для среднестатистического, ну, скажем, англичанина и как до сих пор спорны, если не сомнительны, они для нас. В частности, поэтому решение Урсуляка и его продюсеров взяться за «Жизнь и судьбу» — жест отчаянно-смелый, а его результат опять же выходит за границы категории «хорошее кино» (хотя лично я ничего столь впечатляющего в российском кинематографе этого года не видел), являясь чем-то большим. Чем-то по-настоящему важным.

Тот риск, на который пошел Урсуляк, двоякого характера. С одной стороны, его может не понять широкая публика, на которую явно рассчитывает телеканал «Россия». Нетелевизионная тщательность, которой славились и предыдущие сериалы режиссера, тут не компенсирована популистскими героями, симпатичными милиционерами или романтическими спецслужбистами, а звездный актерский состав давно не является гарантией для чего бы то ни было. Патриотического пафоса — кот наплакал, стреляют куда реже, чем разговаривают, а еще чаще думают. Вот это нынешней эпохе и всей ее эстетике совсем не в масть (я долго не мог понять, почему бондарчуковской «Войне и миру» присудили рейтинг 16+, и тут меня осенило, что причина — в том же самом).

С другой стороны, сравнительно немногочисленные читатели и ценители Гроссмана тоже будут возмущаться. В этом, в отличие от телерейтингов, можно быть уверенным заранее и наверняка. Упреки в неточностях посыплются градом. В самом деле, сюжетная ткань заметно изменена, целые линии выпали, не оставив и следа, другие заметно сокращены. Достанется на орехи покойному Эдуарду Володарскому, писавшему сценарий: его угораздило незадолго до смерти дать интервью, обозвав там Гроссмана «гнилым писателем», и теперь-то припомнят. Честно говоря, найти на экране приметы этой гнилостности сможет только профессиональный параноик, но ведь отыщут же, непременно отыщут. Меж тем, хоть Володарский и был лауреатом премии КГБ, а Урсуляк — двукратный лауреат премий ФСБ, их «Жизнь и судьба» — откровенно правозащитный фильм.

Оправдывать экранизацию, отступающую от первоисточника, — затея пустая: любому ясно, что формальная скрупулезность не гарантирует сущностного сходства (вспомните «Мастера и Маргариту» Бортко). Однако пару слов на эту тему всё-таки придется сказать. На экране вовсе нет лагерей. Есть Москва и Казань, Куйбышев и много-много Сталинграда, есть подвалы Лубянки и поля сражений, а вот лагерей — нет. Нет, соответственно, и знаменитого диалога Мостовского с Лиссом, где звучит знаменитое сравнение сталинского СССР с гитлеровской Германией. Эта сумасшедше смелая глава, вероятно, стала одной из главных причин, обрекших рукопись Гроссмана на запрет, а его самого — на болезнь и смерть. Она же заставила секретаря ЦК КПСС Суслова дать свой печально известный прогноз: если «Жизнь и судьбу» напечатают, то лет через двести-триста, не раньше.

Здесь трудно обойтись без отступления: по иронии судьбы — точнее, Урсуляка — одним из главных творцов его картины стал потрясающий оператор Михаил Суслов, чья работа уже может стать достаточной причиной смотреть этот фильм.

Так вот, пресловутый диалог стоило бы перечитать внимательней, чтобы убедиться: в отличие от фашиста Лисса, фронтовик Гроссман видел существенную разницу между СССР и Третьим рейхом. Невзирая на все параллели, он, как и его герои, твердо знает, чье дело в этой войне правое. Но Урсуляк, обходясь без этого эпизода и без газовых камер, кажется, вовсе не пытается защитить советский строй в сравнении с немецким (вот что еще важно: этот фильм — не про немцев, которых на экране и нет вовсе, а только про нас). Он всего лишь отказывается от тех материй, которые не подчиняются телевизионному формату: от газовых камер и печей, где сжигают живых людей, до ГУЛАГа, с которым у отечественных телепродюсеров уже было как минимум два плачевных опыта — сериалы «В круге первом» и «Последний бой майора Пугачёва».

Урсуляк умнее. Он знает, что ужас сталинской эпохи можно показать и иначе. Хотя бы рассадив героев за чай вокруг стола, а потом показав ужас в глазах одного из них, случайно подстелившего под чашку газетку с портретом генералиссимуса. Таких сцен в «Жизни и судьбе» хватает. И не только таких. Есть и доносы, и унижения, и низость, и подлость во всех проявлениях. Зато нет того, без чего в последние десять лет наше телевидение жить не может: образа величественного Сталина, задумчиво глядящего вдаль из окна своего кремлевского кабинета и думающего о судьбах своего народа, в этот самый момент кладущего за него жизни. Вожди Урсуляку элементарно неинтересны — и за это одно хочется вынести ему особую благодарность. В его объективе люди, а не сверхчеловеки.

И за это ему тоже достанется. Гроссман написал роман про сопротивление тоталитарному гнету, а Урсуляк снимает про семью и любовь — лирические, видите ли, сцены! Что скрывать, он и правда прирожденный лирик (это сквозило даже в «Ликвидации», не говоря о киноработах — нежном «Русском регтайме», ностальгических «Летних людях», «Долгом прощании» по Трифонову) — качество для современного российского режиссера почти экзотическое. В фильме разлученные друг с другом мужчины и женщины никак не могут избавиться от назойливых воспоминаний друг о друге — под огнем, под пытками, в ссылке или эвакуации, на краю гибели или позора. Они льнут друг к другу, тоскуют, замолкают, потому что им не хватает слов — хотя, казалось бы, в первоисточнике этих слов более чем достаточно. «Жизнь и судьба» по версии Урсуляка — не столько эпопея, сколько элегия разлук: от маленьких, когда супруги в одной постели поворачиваются спиной к спине, до последних, предписанных самой смертью.