Дмитрий Хаустов - Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Два типа власти: одна овладевает телом, другая осуществляется через язык. Одна насилует плоть, другая склоняет к символическим актам. Одна может быть кровавой, другая, скажем, позорной. Возвращаясь в мир «Голого завтрака», мир контроля и истязаемых тел, попытаемся определиться, какой тип власти пронизывает этот мир.

Попытаемся – и тут же погорим на этом, потому что Берроуз, как истинный литератор, не скованный особенной теоретической этикой, оказывается хитрее нас всех, вместе взятых. А именно, схватывая тело и знак в различии, он средствами литературы сплавляет их в единый и нераздельный образный поток, в котором знак есть тело и тело есть знак (не о том ли на свой лад писали и Бодрийяр, и Фуко, по какой-то таинственной прихоти не понявшие один другого?). Так, галактика потребления, данная в чистом экспериментальном виде ситуацией наркооборота, захватывает вещи-тела посредством власти знака, но знак здесь не может быть реализован вне вещи-тела. Так наркоман, безусловно, вступает в социальное знаковое отношение, но агентом этого отношения по-прежнему является его реальное страдающее тело – как носитель и потребитель наркотика, вне которого наркотик не имел бы силы. Вся хитрость ситуации и заключается в том, что нам необходимо удерживать оба уровня концептуализации – реальный и знаковый, – вместе.

Тело – дважды: как плоть и как образ плоти. Власть в виде доктора Бенвея, выучившегося дисциплине Фуко, осуществляет себя посредством чудовищно тонких, сложнейших техник, но власть эта обернется ничем, если не будет осуществляться на реальном физическом теле, поставленном перед ней в лабораторных условиях заточения. Сплетая и сталкивая власть и потребление, Берроуз достигает немыслимого уровня описания, на котором обнаруживаются прафеномены человеческого и социального. Социальный (а других не бывает) человек есть существо, изначально поставленное в отношения власти и потребления, точнее, это одно и то же отношение, данное на разных уровнях осмысления. Берроуз без промедления редуцирует разность этих уровней к единой основе: реальность мучимых тел есть неразличимая слитность власти и потребления, метафорически данных в образе джанка. Джанки – как человек вообще. Пугающая правда, добытая на темном дне ложки.

С пугающей ясностью перед нами разворачивается что-то вроде порочного круга контроля. Человеческое существо, которому сатир Марсий рекомендовал вовсе не рождаться на свет, мгновенно попадает в тиски всевозможных зависимостей, точкой схождения которых является его собственное тело. Оно ограничивает в пространстве и в действии, не говоря уже про время его жизни, то есть время замедленного умирания; оно требует ресурсов и сил; оно обрекает на мучительный труд и во главу угла всего твоего существования ставит заботу о нем – властолюбивом и требовательном теле. Сома сема, говорили древние. Тело – могила. Тело – темница души, оно же совершенная пыточная камера, идеальная тюрьма, о проекте которой не грезил даже Иеремия Бентам. Оно предоставляет самые широкие возможности для того, чтобы ломать заточенный в нем дух – об этом отчасти и писал Фуко в «Надзирать и наказывать», но лишь отчасти. Берроуз сказал новое слово в теории пытаемых тел.

Сопротивляться этим пыткам бесполезно, ибо так называемый дух, с предполагаемой позиции которого только и можно было бы осуществить подобный демарш, полностью зависит от тела, так как существует через тело и в теле, и всякое существование его вне тела всякий раз представляет собой не более чем грезы тела, утомленного своим бесконечным страданием. Впрочем, дух и правда мог бы взбунтоваться против своего тела, но он тем самым продолжит зависеть от тела как от того, против чего он бунтует, как от неустранимых условий своего бесполезного бунта: скажем, можно до некоторого предела менять тело , но это всё равно будет именно тело , то есть неизменный субстрат своего изменения.

Мнимый уход от телесной реальности приводит разве только к (вне) очередной зависимости: в религиозном фанатизме, в виртуальном мире, в наркомании. Нет ничего более жалкого и зависимого, нежели юный бунтарь, искренне верящий в то, что наркотики освобождают его от жестокого репрессивного мира. Удел такого бунтаря описывается Берроузом на многих и многих страницах, плавящихся от инфернальности описываемых там картин. Кажется, выхода нет: джанк – это власть, и наоборот.

То же и секс: он вторгается в нас как невыносимая власть физиологии, от которой отныне не скрыться, вероятно, даже аскетам, христианским мистикам и буддийским монахам, ибо плоть непременно вернет свое – хотя бы за счет кошмаров воспаленного воображения. Всё обостряется, когда попытку ответить на зов воспаленной плоти стремительно пресекает коварное общество, раскинувшее на пути ненасытной сексуальности сложноструктурированные сети запретов, табу, ритуалов и правил. Сексуальность репрессирует индивида, общество, в свою очередь, репрессирует сексуальность, так фрактальная система контроля уходит в невыносимую бесконечность фрустрации.

Можно уйти от запрета всё в тот же бунт, попытавшись без остатка отдаться избыточной сексуальности, однако и это, увы, не станет выходом: сладострастие раскидывает свои ловушки, которые, как правило, связаны с тем, что удовольствие истощает свой изначальный энергетический ресурс, рано или поздно превращаясь в докучливую обыденность. А что может быть отвратительнее скучающего развратника? Отчасти и сам развратник догадывается об унизительности своего подневольного положения, он стремится усилить интенсивность утерянной чувственности, усложняя, всё более извращая свою сексуальную практику, но и тут всякий раз итогом становится неотступная пресыщенность и скука, скука без конца и предела. В этом развратник-эротоман схож с наркоманом: всегда нужна всё большая и большая доза, что интенсивности сексуального наслаждения, что наркотика, пределом чего неизбежно выступает смерть. Сексуальность, тоже рабыня вездесущего тела, заводит в тюрьму сексуальности. Конечно, всё тот же джанк.

Тело является средоточием контроля par excellence, но вместе с тем оно выступает и чем-то вроде резервуара или проводника для бесчисленного множества иных форм, скажем так, микрозависимостей или микровластей, молекулярно рассеянных по его воображаемой карте. Зависимым делает всё, что угодно – и это благодаря в высшей мере пластичному и податливому телу. Вместилище привычек – от ковыряния в каком-нибудь месте до самых патологических перверсий, – тело жадно ищет себе господина. Табак, алкоголь и наркотики – примеры из тех, что на самой поверхности, однако куда интереснее с той же предельной антропологической точки зрения исследовать такие формы, которые являются значительно менее очевидными. Берроуз занимался и этим, хотя поверхностная публика привыкла связывать его имя прежде всего с джанком, буквализируя подвижную метафору.