Дмитрий Хаустов - Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Принять этот парадокс невозможной возможности, зависимой независимости или зависимого бегства от всякой зависимости – самое большее, на что мы способны, однако этой способности у нас никому не отнять. «Человек – это бесполезная страсть», – скажет Сартр, и будет нечеловечески точен. В нашем бегстве нет пользы, ведь польза – это другое название зависимости, однако именно в этой депрагматизации бытия таится возможность свободы. Выведенная из возможности в действительность, она превращается в непрерывный номадизм, фронтир без начала и без конца, в дорогу Мориарти-Керуака, в шизофреническое письмо Берроуза. Не останавливаться, ибо свобода в движении. Каждая остановка есть жертва вездесущему джанку-контролю, только и ждущему удобного случая подсадить тебя на очередную иглу: телевизора, Интернета, патриотизма, китайского чая или олигофренической поп-культуры. В конце концов, попытка к бегству – всегда только попытка и никогда не свершение, и поэтому всё это отдает каким-то юмором висельника: смех – уже кое-что, ведь животное не умеет смеяться.

Бегство есть непрерывное скольжение по поверхности господствующего бытия. С наркотиком от наркотика, с государством от государства, с литературой – от литературы. В сущности, из этих динамических фигур (если такое возможно) и состоит как творческая, так и вполне житейская биография Уильяма С. Берроуза, писателя и антрополога, который очень любил кошек (тоже ведь джанк). Ничто не истина, всё дозволено, часто повторял он. Кто-то наивный норовит услышать в этом, как ни странно, финальную истину бытия – в этом случае нужно прочитать эту формулу еще раз, медленнее. Из всего следует, что это – прошу прощения за комический оксюморон – что-то вроде этической прихоти, вариант кантовского als ob: жить надо так, как будто бы ничто не истина и всё дозволено…

Вот тогда на горизонте возникает шанс – невозможная возможность человеческой свободы. Не более чем пустой смех, обращенный в никуда – но в том-то всё и дело, в том-то и дело.

Контркультура – явление экономическое, его главная задача состоит в том, чтобы восстановить справедливый баланс в циркуляции внутрикультурных элементов. Исходя из врожденной неполноценности и односторонности европейской культуры, испокон веку предпочитавшей одни свои элементы другим [190] Вспомним Деррида: логоцентризм, фоноцентризм, антропоцентризм, европоцентризм, фаллоцентризм – это как конструктор, можно продолжать до бесконечности. , контркультура выступает в роли ни много ни мало индикатора справедливости – она восстанавливает в праве на культурный обмен то, что было веками поставлено за пределы равноправного обмена. Именно поэтому справедливость контркультуры вызывала у среднего человека скорее страх и отвращение, нежели радость и уважение, ведь речь шла о совершенно чуждом для него содержании, а чуждое в мире белых людей воспринимается с повышенной враждебностью.

Конечно, у контркультуры XX века, если понимать ее как диалектику просвещения и возвращение вытесненного в рамках эпохи Модерн, были свои ангелы-хранители – даже если сами бунтари и смутьяны давно забыли или вовсе никогда не знали этих имен. Но в последнее верится с трудом, ибо имена знакомые до оскомины: Маркс, Ницше, Фрейд. Три учителя, три фундаментальных и основополагающих жеста по подрыву просвещенческого монолита, три подлинных террористических акта на полях теории. Три принципиальных объекта и три линии его освобождения: труд – соответственно, освобождение праксиса ; воля – соответственно, освобождение этоса ; секс – соответственно, освобождение псюхе и сплетенного с нею фюзиса . Все вместе – грандиозная попытка трех фактически не связанных друг с другом движений к освобождению человека из-под власти того антропоцентрического образа, который создается в рамках нововременной доктрины просвещения.

Европейская теория XX века, сначала в рамках ее кризиса, затем в рамках ее причудливой постмодернистской фазы, вся построена на трех этих конститутивных актах (были к тому же, бесспорно, и другие важные фигуры – скажем, Кьеркегор, который бы проходил по линии освобождения f des-pistis – однако были они скорее в качестве исключения, и влияние их несравнимо с влиянием титанов контрпросвещения). В свою очередь, практика, и прежде всего художественная практика, либо следовала за теорией, либо также была теоретична.

Бит-поколение, и это нетрудно проверить, в той же мере прочитывается через эти три акта: свобода жизнедеятельности (прежде всего неприкаянность Керуака), свобода морали – и от морали (прежде всего радикальный аморализм Берроуза), свобода сексуальности (прежде всего раскованный эротизм у Гинзберга). Теперь сосредоточимся на главном.

Маркс и освобождение труда. Труд, или праксис, есть основной фактор антропогенеза, есть двигатель истории, средоточие человеческой жизни. Неслучайно поэтому именно труд, исток власти человека над природой и над миром объектов, есть также исток власти человека над человеком, или точка превращения субъекта в объект. Один человек овладевает другим, присваивая себе его труд. В раннем рабовладельческом обществе раб – это тот, кто трудится за своего господина, кто существует лишь для того, чтобы выполнять самую тяжелую, черную, ручную работу. Жизнь раба полностью сводится к его труду на благо господина, а господин, в свою очередь, получает возможность (и прежде всего время) заниматься собой, создавать, к примеру, искусство и философию, которые ведь и суть те цветы зла, которые взросли на крови безымянных порабощенных трудяг, как и аналогичные им занятия политикой. Это наиболее чистый вид господства.