Дмитрий Хаустов - Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Сюрреализм предпочитал поэзию как более подходящую область для своих сумасшедших экспериментов, поэтому если и отрицал роман как таковой, то делал это скорее внешне. Настоящий внутренний антироман состоялся в европейской, и шире – мировой культуре уже в статусе наследника поэтического сюрреализма, в очередной раз подтвердив, что направление прозе чаще всего задает поэзия.

Но начать следовало бы раньше, значительно раньше. Здесь я хочу напомнить о том центральном тезисе во всем объемном творчестве Мишеля Фуко, который предельно коротко формулируется так: торжество Разума в Классический век, то есть где-то с XVI–XVII столетия, держится на жестоком и повсеместном исключении из нормального, рационального порядка мира многочисленных элементов, отныне маркируемых как не -нормальные, не -рациональные, патологические. Можно еще проще: царство Разума держится на насилии, или – рациональность сущностно репрессивна. Этот инициативный жест исключения в век раннего Модерна открывает, тем самым, два возможных последующих движения.

Движение первое: торжество рационализма . Европа, а позже весь мир дошли до сегодняшнего своего состояния, как бы мы его ни оценивали, именно этой дорогой. Новоевропейская философия с ее двумя сперва непримиримыми полюсами рационализма и эмпиризма, изначально только физическая, позже математизированная науко-техника, либерализм и распад империй, образование конкурирующих суверенных государств, этика прав человека и жанровое искусство, пронизанное заветами нормативной эстетики и складывающееся в несокрушимый канон, – вот лишь немногие лики торжества Разума, исходящего из точки XVI (или XVII) века и длящегося, при всех возможных оговорках, по сей день (и в день сей, по видимому, со скрипом расшатывающегося).

Движение второе: возвращение вытесненного . Хоть мы и привыкли не замечать этого, но и оно идет той же магистральной дорогой (потому что никаких других дорог попросту не было), но в качестве тени , поэтому будто бы инкогнито. Со всей жестокостью суверенного правителя вытесняя и репрессируя всё ненормальное, всё, что не может войти в архитектонику Разума на правах очередной функциональной части, этот самый Разум всё же оказывается не в состоянии этаким жестом Господа Бога и вовсе стереть с лица Земли всё то, что ему не угодно. Проще говоря, он оставляет фатальные дыры в своей обороне. Выбрасывая ненормальное на периферию своего светлого мира, Разум берет на себя совсем неожиданный риск – риск хотя бы возможной, мыслимой, отсроченной мести.

Месть ненормального стала являть себя позже, когда Разум достиг таких высот, что с тем потерял элементарную бдительность. И хотя вытесненное возвращалось постепенно, неспешно, начиная с самого момента его вытеснения, всё же триумф возвращения приходится где-то на конец XIX века, когда запылившийся пьедестал мудреца занимает святой и безумный Ницше, рядом встают проклятые поэты, Рембо и Лотреамон выдумывают сюрреализм до самого сюрреализма, а молодой венский доктор Сигизмунд Фрейд чествует контрразум, то есть бессознательное, и вводит в оборот само это понятие: возвращение вытесненного . Мы знаем, что было дальше.

Пугая степенную буржуазию, вытесненное возвращалось теперь стремительно и беспощадно. Человек открывал для себя сексуальность, которая вообще-то всегда была рядом, вот только великая иллюзия морали (по Ницше – морали рабов) заставила его поверить, что им с ней не по пути. Сексуальность открывалась в таких формах, что достаточно вспомнить Крафт-Эбинга и тем паче Леопольда фон Захер-Мазоха, чтобы удостовериться в наглядности этих форм (при этом широкое «открытие» маркиза де Сада – дело ближайшего будущего).

Насилие, всегда существовавшее как на периферии, так и в расщелинах центра этого мудрого мира, с вызовом поднимало свирепую голову, чтобы затем внезапным ударом выбить из действительности, точно искру или пыль, порочный экстаз войны, а позже фашизма, большевизма, террора в самом его общем виде. Мысль обуяло то, что немного неловко, однако доходчиво именовалось иррационализмом . Искусство, включая и литературу, было захвачено уже упомянутыми дадаистами, а вместе с тем футуристами, чуть позже собственно сюрреалистами, и вот уже выходить на улицу и быстро стрелять во фланеров из револьвера стало хорошим тоном в модных салонах и в широких артистических кругах. И здесь самое время вспомнить, что роман – это традиционная, нормальная форма представления разумного европейца о самом себе. (Я сказал европейца: русские, очевидно, вполне подходили в данном смысле под это определение, а вот американцы, за очень редкими исключениями не обладавшие своим романом, уже не в счет…) Во многом роман – это и есть Европа, или Европа – большой и подробный, прекрасно выписанный, умело сочиненный роман. Роман «Европа» . И не случайно его звездный час приходится на тот самый классический век, который начинается как итог Возрождения с Галилея, Бэкона, Декарта, Гассенди. С них начинается и то, что мы мыслим под именем Европы сегодня – от территориальных границ до правовых норм, от этических систем до принципов счета и измерения.

Нам достаточно обозначить лишь три черты традиционной романной формы, чтобы всё стало ясно (это, конечно, не значит, что их всего три): это субъективность, повествовательность и соразмерность.

Пойдем по порядку: субъект есть фокальная точка романного повествования. Она имеет имя: герой. Центрируя повествование, герой сам должен быть центрированным. Несмотря на то что в романе герой претерпевает некие внутренние и внешние изменения, в целом коэффициент постоянства в нем должен превалировать над коэффициентом изменчивости. Или: герой должен меняться, но меняться должен именно герой , в сути своей неизменный, стабильный, длительно сохраняющийся, как консервы. Его образ соткан из целого ряда неразложимых единств: единство тела, единство характера, единство судьбы и прочее, вплоть до единства излюбленных им слов-паразитов. Таким образом, герой – это личность , и в этом он близок своему читателю, который, конечно, тоже личность, ибо быть ею от него требует рациональный порядок общества, мира, природы. Наблюдая героя романа, сопереживая ему и отождествляясь с ним, проходя его путь вместе с ним, читатель тем самым удостоверяет единство своей собственной личности, убеждается в верности и необходимости своей идентичности, данной ему Богом и служащей Благу. Следующий пункт – романное повествование . Разворачиваясь во времени, оно меняет героя, а вместе с тем собирает его в закономерное и постоянное целое. Значит, само время закономерно и постоянно, а за потоком сокрыта стабильная вечность . Здесь время превращается в судьбу , и повествование в высшей степени отвечает разумности мира тем, что сохраняет порядок во внешнем разнообразии неумолимого течения времени. Поэтому элементы классической поэтики романного повествования, такие как, например, трехактная структура с завязкой, кульминацией и развязкой, теоретически выражают главное свойство романа: центрирование, рациональное обращение хаоса времени в космос судьбы.