Дмитрий Хаустов - Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Ясно и то, что антироман есть антиидеологическое, политическое начинание. Политика необходимо имеет свое эстетическое измерение, которое хранит истину политического в трудных для расшифровки кодексах художественных форм. Это истина того, что история и литература суть некоторым образом одно и то же, и нам придется занять заведомо лживую и партийную позицию, чтобы искусственно отделить одно от другого.

Политическая функция письма состоит не только и не совсем в том, что посредством этого письма его автор отрицает действительность, выстраивая на ее месте искусственный мир воображения, как это по-своему блестяще демонстрирует Сартр в своих ранних работах по феноменологии воображения. Хотя суть дела, безусловно, в негативности письма, всё же более важным оказывается сам объект этой негативности. Автор встает в негативную, отрицательную позицию не только к так называемой действительности, которая, в свою очередь, изначально стоит по отношению к автору в репрессивном положении. Но автор, он же субъект письма, прежде всего негативен по отношению к самому себе.

Субъект письма – это уже не пассивный и репрессированный субъект действительности, который на самом деле является только ее объектом. Теперь это активный субъект творческого действия. Попадая в им самим инициированное пространство, на территорию письма, автор из твердого, солидного субъекта-тела превращается в пластичного, протеического субъекта ненормированной фантазии и плавающего означающего. Мир письма есть некий мерцающий мир, где возможно всё, и этот опыт «возможного невозможного» заставляет субъекта меняться – как говаривала парижская молодежь, «будьте реалистами, требуйте невозможного!».

Политика и начинает тогда, когда пассивная позиция сменяется активной, когда объект становится субъектом. Оттого ничуть не странно, что «сильная власть» прежде всего репрессирует творческого субъекта – в силу негативности его занятий он оказывается наиболее политически заряженным, и в Советском Союзе подходящая для него статья и называлась собственно политической . Субъект письма опасен тем, что он ускользает, растворяясь в своем означающем. Пишущий (лепящий, рисующий, снимающий) перестает быть тем-то и тем-то по паспорту, он становится: своими персонажами, пейзажами, умолчаниями, умлаутами и междометиями. Он покидает властную табель о рангах и обращается в неуловимое и опасное ничто, которое, как известно, не просто отсутствует, но активно ничтожит .

Субъект пишет ради того, чтобы стать другим. Читая Берроуза, мы получаем один из наиболее чистых примеров такого письма-становления, политическая функция которого очевидна, опасность которого для репрессивного общества удостоверена вполне политическим процессом над «Голым завтраком». Опасность, в соответствии с которой автор-Протей, субъект активной негации, обладает какой-то таинственной мана , ускользающей от рациональных цивилизаторских радаров, каким-то избытком энергии отрицания, порою настолько мощной и непреодолимой, что иное произведение искусства норовит принести себе в жертву весь установленный и оберегаемый порядок мира (запрещенный пример: Finnegans Wake ). Хорошо бы остановиться на миг и представить себе ту силу отрицательной, революционной энергии, которыми заряжены такие «странные аттракторы», как «Черный квадрат», сонет «Гласные» или писсуар Марселя Дюшана…

Письмо походит на жертвоприношение и в том, что субъект письма отказывается от самого себя, и в первую очередь от своей ограниченной телесности, в пользу другого объекта, которым является произведение искусства. Нетрудно понять, и на это указывал Ролан Барт в классическом ныне эссе «Смерть автора», что произведение отделяется от автора и уходит в свободное плавание, где уже иные глаза и иная воля будут решать его дальнейшую судьбу. Как после отсечения пуповины, произведение эмансипируется от своего создателя в тот самый момент, когда появляется на свет. Однако если посмотреть на этот неминуемый процесс с точки зрения автора, то для него, как для инстанции, конституируемой в конечном счете именно через авторство данного произведения, эмансипация последнего означает не что иное, как смерть. Это ли не последняя воля самурая: вскрыть себе живот, потому что это обессмертит тебя, убив?

Автор как автор эмансипированного произведения умирает в тот самый момент, когда акт его авторства перестает быть связанным с произведением, быть направленным на произведение, то есть тогда, когда оно отправляется навстречу своему читателю. Отсюда по-человечески понятно нежелание некоторых авторов расставаться со своими текстами буквально до самой смерти: неоконченное произведение, работа над которым ведется целую жизнь до последнего часа, есть только симптом нежелания умирать (пример из близкого – «Пирамида» Леонова, из далекого – «Cantos» Паунда). Но по контрасту с этим вполне представим противоположный жест, или акт радикальной решимости, акт последней авторской смелости, отчаянный и вместе пьянящий порыв в сторону того, чтобы отделиться от произведения как можно быстрее. И так как отделиться от произведения для автора означает попросту умереть , то здесь мы и имеем дело с фигурой жертвоприношения, то есть приношения самого себя в жертву своему освобожденному произведению, которое становится твоей окончательной и неотчуждаемой свободой.

Однако принести в жертву самого себя – это не только негативный акт исчезновения, это еще и позитивный акт установления над самим собой последней и далее не редуцируемой власти, ибо именно этим актом уничтожается тот, кем можно было бы овладеть. Стирая себя в акте письма, автор возвращает себя самому себе тем, что исключает саму возможность последующего присвоения кем-либо или чем-либо своей исчезающей сущности.

Если смотреть на отношения автора и произведения не снаружи, а изнутри, окажется, что схема жертвоприношения воспроизводится и на этом уровне. Вступая в им же инициированное пространство произведения, автор рассеивается, теряя свою прежнюю идентичность, теряя свой голос – ибо, как резонно спрашивают Барт и Фуко, кто говорит? Это автор говорит от своего имени, потому что он безраздельный правитель в этом шуточном театре кукол, или говорит персонаж, та самая бездушная кукла, вдруг обретшая речь и самостоятельность? Или это безымянная инстанция повествователя, не сводимая ни к автору, ни к какому-то отдельному персонажу, скорее уж равная Богу, или это только его эрзац, рожденный самовластной динамикой письма?

Кажется, ответ и не тут, и не там, а везде сразу – в том взрыве рассеяния, в который письмо превращает некогда твердую идентичность живого голоса и целого мира, им оживленного. В отличие от этого мира, рассеянное письмо проявляется не в точке говорения, а буквально нигде , в моменте смены инстанций, в неуловимом переходе истока – от Я к другому и обратно. То есть Я неуловимо, и именно письмо заставляет признать это со всей очевидностью. К примеру, Жак Деррида фиксирует этот момент в различии голоса и письма: первый отсылает нас к привычной, а как кажется и первичной идентичности тела, второе уводит нас от тела и от идентичности в исчезающую, мигающую точку обмена инстанциями – по кругу и без конца. Голос фиксирует, письмо рассеивает и отсрочивает.