Дмитрий Хаустов - Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Человек воображения или вообще человек, необходимо обладающий такой способностью, бежит от реальности и разрушает себя как личность, он десубъективируется – иначе зачем же такой монументальный и разветвленный аппарат институтов, единственной целью которого, о чем нам расскажет Арнольд Гелен, является конструирование безопасных идентичностей? Всему прочему субъект воображения предпочтет художественное творчество, он вряд ли гадает о том, куда это его заведет. Впрочем, существуя внутри движения и перехода, едва ли возможно вообще-то задаваться подобными вопросами: нет ни идущего, нет ни цели пути, а разве что плавучие грани мимолетных впечатлений, достаточных для того, чтобы счесть за полноту бытия и самый несовершенный миг, объемлющий пустующую бесконечность.

В общем-то, нечего скрывать, что наша дихотомия романа и антиромана, культуры и контркультуры есть просто частность в более крупной и важной дихотомии модерна и постмодерна . И хотя академический истеблишмент любит налить воды насчет некоей неопределенности и размытости этих терминов, что, на мой взгляд, есть просто эффект размытости их собственного профессионализма, я полагаю данные понятия вполне конкретными, давно и отчетливо сформулированными – сошлюсь тут хотя бы на пионера Фредерика Джеймисона. Раз так, я не буду распространяться об этом особенно ревностно и скажу лишь несколько важных вещей.

В той же мере, в какой антироман возвращает в роман его формальное и содержательное вытесненное, и модернистское искусство в своем движении по направлению к постмодерну столкнулось с процессом возвращения в область репрезентации всего того вытесненного, которое было некогда репрессировано просвещенной рациональностью, маркировано ею как ненормальное и подлежащее исключению, исправлению, если понадобится – уничтожению. Всё кончилось тем – оно всегда этим заканчивается, – что уничтоженным оказался как раз сам рациональный канон просвещенной культуры. И если процесс возвращения вытесненного растянулся на более чем сотню лет, а на микроуровне и подавно всегда сопровождал историческое бытование Нового времени, то всё же граница между модерном и постмодерном пролегает в иной плоскости, а именно: она есть событие рефлексии по поводу того, что факт возвращения вытесненного окончательно состоялся. Носители этой рефлексии – Ролан Барт, Фуко, Деррида, Делез, Бодрийяр и другие – впервые нашли себя в ином мире, в мире, где культурный канон оказался разрушен, где вертикаль незыблемых ценностей оказалась опрокинутой, где вытесненное выстроилось вровень с тем, что его вытесняло, на уровне плюралистического и горизонтального знакового обмена. По существу, эта разница между двумя фигурами – вертикалью и горизонталью – конституирует границу между модерном и постмодерном для рефлектирующего субъекта.

Отсюда понятно, что сюрреалисты вместе со своим американским последователем Генри Миллером еще не жили в ситуации постмодерна, ибо тем, что они еще только активно возвращали вытесненное, они одновременно выписывались из грядущего мира его свершившейся отрефлексированной «возвращенности». То, что казалось во времена сюрреалистов дерзостью, в ситуации постмодерна выглядит как банальность, как и весь остальной наличный состав культуры, общества и истории. Насилие, которое от Сада до «Андалузского пса» выглядело ужасающе, отныне становится частью поп-культуры: жестокие фильмы ужасов поглощаются под попкорн, и подростки весело обсуждают свои любимые способы умерщвления людей на экране. Сексуальность, которая мучительно осознавалась фрейдовскими истеричками, превратилась в фундамент массовой культуры и прытко пошла в парламенты европейских государств. Политический радикализм был расхвачен на рекламные лозунги и нашел свое законное место в качестве принта на футболках. Ничто не истина, всё дозволено – и как такое стало возможным? Ответ: через устранение границы между верхом и низом, нормальным и ненормальным, когда вместо их диалектики мы получили гомогенную глобальную помойку, в которой одно и другое перемешано в равных пропорциях. Упустив границу, мы потеряли разницу, и нам стало всё равно. А значит, мы оказались на следующем уровне, в условиях нового синтеза. Сперва было вытеснение, потом – возвращение вытесненного, воспринимавшееся как скандал, как революция. Но ныне, когда всё вытесненное с помпой и музыкой вернулось на свою просвещенную родину, вдруг оказалось, что никакой революции не было – всё тихо, спокойно, идет своим чередом. Массовая культура, поглотив возвращенное вытесненное, не подавившись, организует очередной status quo с новым культурным каноном, где вместе с Петраркой и Джотто наличествуют Уильям Берроуз и Фрэнсис Бэкон. Негация не разрушила обывательский мир подавления – она просто расширила его состав, сделала его еще защищеннее и еще прочнее. Воистину, теперь цивила Бэббита не удивить говорящими жопами и дающими во все стороны ангелоголовыми хипстерами! Нет, теперь он сам кого хочешь удивит – чем-то таким, о чем вы даже не подозреваете.

Человек в ситуации постмодерна похож на посетителя музея. Вообще-то это совсем неплохо – в музее есть всё что душе угодно, можно перемещаться туда-сюда с любой скоростью и разглядывать экспонаты – от телефонной будки до Боттичелли, от советского спутника до кусочков марокканского гашиша или презервативов с малиновым запахом. Рай для любопытных, охочих до знаний, рай для эстетов и интеллектуалов, настоящий инкубатор для культурологов – словом, отличное место, к тому же хорошо кондиционированное. Только одна проблема: из музея нельзя выйти . Вообще нельзя, потому что при попытке выйти отсюда посетитель попадает в очередной музейный зал. Конечно, здесь есть Карл Поппер, если кому-нибудь надо, здесь есть Энди Уорхол и избранные образцы модного нынче фекального искусства, но это не выход, это не он. И так всякий раз: попытка покинуть музей приводит в еще один зал, и в еще один, и так до тошноты, до головокружения. Музей вовсе не плох, ведь в нем есть всё, кроме одного: выхода. Таково положение человека в ситуации постмодерна. Он живет в мире культурных кодов, всё для него превратилось в знак, отсылающий ко всем остальным знакам в этом безмерном семиосферическом музее, однако ничто в этом мире не может выйти за предел своей значимости, ничто не может стать просто, прошу прощения, вещью – естественной, голой, реальной вещью. Вещь – это знак, природа – это культура, мир – это музей, гомогенный и горизонтальный плацдарм столкновения кодов и кодов, слов со словами.

Вопрос здесь, конечно, не в том, что с этим делать, как это изменить, хорошо это или плохо. Вопрос в том, где в этом мире, в каком отношении к нему обнаруживают себя те представители бит-поколения, которые волей истории оказались в самом центре этого движения от модерна к постмодерну, от семантической репрезентации к синтаксическому обмену знаков? Могли эти люди распознать в посетителе музея самих себя? Знали они о том, кто они? Принимали это, или нет? Радовались или страдали? Ответить попробуем там – в другом зале.