Марк Уральский - Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

Самого Алданова, как он писал М.В. Вишняку и С.М. Соловейчику, письмо Берберовой оскорбило и

…расстроило: ведь не могу же я всем получившим его объяснять, что она мне приписывает то, чего я никогда не говорил и не писал (впрочем, меня расстраивает теперь решительно все). Почему она думает, что о ней сюда писал только Полонский, и почему Полонский именно к ней должен был испытывать такую жгучую «жалузи», – остается ее секретом.

<���…>

…в субъективной правдивости Якова Борисовича я ни на минуту не сомневался и не сомневаюсь. <���…> Он очень честный и порядочный человек, но слишком темпераментный, увлекающийся и раздражительный. Вдобавок, он очень много пережил ужасов в эти годы 400 400 Попытки Якова Полонского уехать из оккупированной Франции в США, или хотя бы отправить туда сына, потерпели неудачу: он не смог вовремя собрать необходимую сумму денег, чтобы оплатить все связанные с этим переездом расходы [FRANК. Р. 608]. (Б<���ерберова> пытается тут сказать о нем, а заодно о Ляле <���Любови Ландау-Полонской> что-то весьма пренебрежительное, но я знаю, что он изготовлял фальшивые паспорта. Что делал в «Резистанс» Н. М<���акеев> – мне неизвестно; об этом она скромно не сообщает).

<���…>

Вы оба, как мне показалось, думаете, что я должен после получения этого письма что-то сделать. Я ничего делать не собираюсь. Ее грубая брань по поводу Полонских, разумеется, лишает меня возможности ей ответить. Если бы брани не было, я вежливо ответил бы ей (как уже ответил в аналогичном случае другому писателю), что я советую ей устроить в Париже суд чести и что до решения такого суда я ровно ничего сделать не могу, – «с совершенным почтением такой-то». Мне именно и неприятно, что я ответить не могу. Вместо этого я написал Зайцеву. Не помню, известно ли Вам, что Зайцев мне весной этого года написал письма с вялой защитой Б<���ереберо>вой от того, что о ней говорят в Париже и пишут в письмах в Нью-Йорк. Я ему тогда же ответил, что исхожу не из писем о ней, а из ее собственных писем, которые она писала после падения Парижа. Из адресатов этих писем я назвал только скончавшегося Руднева; Бунина и Адамовича (о письмах к которым Б<���ерберо>вой рассказывал здесь не Цвибак, а Яновский) я не назвал. Добавил, что ни в чем другом я ее никогда не «обвинял». И действительно меня может интересовать только вопрос о ее идейной ориентации, – богатство, особняк, если это и правда, не очень важны для политического суждения. В том же, что она печаталась в русско-немецких изданиях, ее здесь никто не обвинял, не обвинял и Полонский и другие о ней писавшие (не мне): этого не было. Летом мне о ней же написал РыС. Он прямо говорил, что она действительно в 1940 году надеялась, что «Гитлер освободит Россию» (заметьте кстати: она пишет, что дело было в том, что Гитлер был в союзе с Россией). Однако, добавлял Рысс, это продолжалось у нее недолго, и она в русско-немецких изданиях не печаталась. Я ему ответил то же самое, что и Зайцеву, и опять сослался не на слухи (как она пишет), а на теже ее письма. И Зайцев, и Рысс показали ей мои ответы. Может быть, впрочем, не показали, а только прочли, потому что она в своем письме их совершенно искажает и приписывает мне то, чего я никогда не говорил и не мог сказать. Это тоже мне крайне неприятно: ее письмо получили шесть человек, и каждый, вероятно, поделился с другими, – не могу же я каждому объяснять, что не говорил приписываемого ею мне, и что ни малейшего противоречия в моих письмах Зайцеву и Рыссу не было, и что я ни слова о Цвибаке не писал! Поскольку дело идет лично обо мне, «оклеветанная» сторона я, а не она. <���…> Теперь по получении ее письма я снова написал Борису Константиновичу <���Зайцеву>. Сказал ему, что ей ответить не могу из-за грубой брани по адресу Полонского. Привел цитату о «кооперации» (отмеченную мною на ее письме красным карандашом) и снова добавил, что я ни в чем другом ее не «обвинял», а с меня и этого совершенно достаточно: нам с ней разговаривать больше не о чем. Я уже получил от Зайцева ответ. Он признает, что я прав, – что ее «мотивировка ориентации» крайне неудачна, но пишет, что по существу она никогда делам нацистов не сочувствовала и что она хороший человек. Конечно, он прочел ей мое письмо. Больше я ничего делать не собираюсь. Бог с ней.

Если сравнить письма в свою защиту всех писателей, обвинявшихся литературным сообществом в коллаборационизме, можно заметить, что они очень схожи по типу «оправдательных» аргументов: не участвовал, а если и участвовал, то для русского сообщества ничего вредного не делал, мои высказывания касались лишь сугубо приватной сферы и не подлежат осуждению со стороны третьих лиц. По-видимому, так оно и было. Эти люди всего-навсего старались приспособиться, «чтоб возможно было жить». Себя уверяли, что оно может и к лучшему 401 401 Вера Николаевна Бунина пишет в своем дневнике 9 октября 1941 года: «Нет, немцы, кажется, победят. А может, это и неплохо будет?» [УСТ-БУН. Т. 3. С. 114]. , ведь их жизни со стороны немцев ничего не грозило. С евреями, конечно, поступили немцы нехорошо, но, в конце концов, своя рубашка ближе к телу.

Такова в целом картина сегодняшнего видения тех событий. Для современников, в первую очередь былых друзей, а тогда «обвинителей», огромную роль играли, конечно, «нюансы» – то, что навсегда потонуло «в реке времен».

По мнению западных историков – см. [FRANК], «дело» Берберовой не являлось движущей силой расслоения русской эмиграции в послевоенный период. Однако оно выявило в ней новые границы «разлома». В первую очередь, здесь можно говорить о четко обозначившемся разделением эмиграции на сугубо «русскую» и «русско-еврейскую» составные части, что соответственно знаменует собой изменение и поведенческих отношений между этими двумя группами. Скандал вокруг Берберовой отражал стремление русских евреев-интеллектуалов претендовать на особого рода «понимание и сострадание» со стороны русских собратьев. В их представлении послевоенная эмиграция должна была бы занять твердую, целостную позицию в оценке трагического опыта евреев в годы Второй мировой войны. В дискурсе о «морально-этическом кодексе» эмигранта» необходимо было выделять «чрезвычайность» пережитых евреями страданий, как общечеловеческую трагедию, особенно их виктимизацию.

Такого рода смещение парадигмы видения морально-этических кодексов эмиграции не получило поддержки со стороны большинства русских интеллектуалов. Русское эмигрантское сообщество в целом выказало полное равнодушие к еврейской трагедии и сделало все возможное, чтобы исключить ее из актуальной повести дня.

Это решение было лишь частично мотивировано традиционным для эмиграции латентным или открытым антисемитизмом. Главным же в «консервативном призыве», побуждавшем правых интеллектуалов типа Нины Берберовой, настаивать на примате в поле «русских интересов» антисоветизма, его моральных кодексов и норм поведения, над всеми остальными проблемами, являлось беспокойство по поводу становящейся все более и более «размытой» идентичности русских эмигрантов. Таким образом, можно полагать, что в основе «дела» Берберовой лежало не только столкновение различных моральных кодексов и систем ценностей, но и продолжающаяся борьба за точное определение того, что представляет собой подлинная идентичность русского эмигранта в послевоенном мире [FRANК. Рр. 619–620].