Константин Богданов - О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и эк­зотизмов

Читатели Захария (и соответственно излагаемого им Барония) извлекали из его сочинений аргументы против папской курии, которые впоследствии «переадресуются» сторонникам реформ Никона [324]. Риторическое лжесловие латинян в новом полемическом контексте предстает грехом отступников-никониан [325].

В атмосфере неустанных «прений о вере», религиозной нетерпимости и бытовой ксенофобии адаптация риторического знания преимущественно ограничивается разрозненными и фрагментарными сведениями о грекоязычной и латиноязычной риторической традиции. До начала XVIII века русскоязычные переводы риторических трактатов представлены немногочисленными текстами — помимо списков «Риторики» Макария [326], к ним могут быть (с оговорками) отнесены «Грамматика» Мелетия Смотрицкого (первое изд.: Евье, 1619; в 1648 году издана в Москве без имени автора), включавшая рассмотрение ряда риторико-грамматических понятий [327], «Сказание о седми свободных мудростех», известное в русскоязычном переводе с начала XVII века [328], компилятивный трак тат Николая Спафария «Книга избранная вкратце о девяти мусах и о седмих свободных художествах» (1672) [329], а также переведенное с украинского на «словено-русский диалект» сочинение ректора Киево-Могилянской академии Иоанникия Галятовского «Наука албо способ зложеня казаня» (польск. kazanie — проповедь), совмещавшее гомилетические и риторические наставления [330]. Вышеприведенный перечень демонстрирует языковое многообразие адаптации риторического знания в России 1620–1670 годов: русскоязычный перевод Макария восходит к латинскому тексту; славянский перевод греческих понятий в изложении метаплазмов в «Грамматике» Мелетия Смотрицкого («О страстехъ ре чении») отсылает к грамматикам Ф. Меланхтона, К. Ласкариса, М. Крузия [331]; тексты Николая Спафария компилируют, по его собственному признанию, как латинские, так и греческие источники [332]; столь же смешанным по происхождению следует считать «Сказание о седми свободных мудростех» [333], трактат Галятовского переводится с украинского, но отсылает к латинским и польским текстам [334].

О глубоком усвоении риторических знаний при помощи перечисленных текстов говорить не приходится. Риторика воспринимается в ряду отрывочных сведений «энциклопедического» характера в составе весьма смешанных по своему содержанию рукописных сборников [335]. Таким был составленный в первой половине XVII века (и позднее попавший в школу Заиконоспасского монастыря в Москве — основу будущей Славяно-греко-латинской академии) справочно-повествовательный сборник, включавший наряду с «Риторикой» и «Сказанием о седми свободных мудростях» тексты «Диалектики» Иоанна Дамаскина, «Космографии», нравоучительные афоризмы и т. д. [336]Такими же были и другие сборники XVII века, объединявшие риторические сведения с молитвословами, псалма ми, библейскими сказаниями, азбуковниками, перечнем митрополитов, названиями «странам и иноязычником, живущим около великия Перми», наставлениями «о смерти», «Книгой кормчей о латинских ересях», выписками из Хронографа, Катехизиса, сочинений Григория Синаита, Василия Великого, Златоструя и т. д. [337]Однако важно учитывать не только что именно попадало в состав этих сборников, но и как они читались. Замечательным примером на этот счет может служить, например, особая неприязнь право славных грамотеев к силлогистике, а точнее — к самому термину «силлогизм».

Упоминания о силлогизмах в древнерусских текстах характерным образом вполне безразличны к традиции содержательной интерпретации этого понятия в истории логики и риторики, но показательны в отношении социальных и психологических аспектов в восприятии риторики и логики в допетровской России. Русскоязычные транслитерации понятия «силлогизм» восходят к переводам широко распространенной на Руси «Диалектики» Иоанна Дамаскина («силогизмос») [338]. В рукописи статьи Максима Грека «Слово на латинов» (1520-е годы) слово «силлогизмы» снабжено авторской глоссой «слогни» [339], калькирующей, быть может, семантически соотносимые с ним слова συλλαβήμ (букв. «совместно взятое», слог) или συμνθημα («совместно поставленное» — уговор, условие) [340]. Сравнительно развернутое истолкование этого понятия появляется, однако, только в сочинениях А. М. Курбского, переводившего в целях антилатинской полемики сочинение о силлогизмах Иоганна Спангенберга [341]. Свое отношение к силлогистике сам Курбский высказывает с полной определенностью: «Пишеши ко мне, любимиче, о злохистроствах езуитских. <���…> Бо они что выдали супротив церкви нашей? Книжки, своими силогизмами поганскими поваплени, и паче же реши, софистичьки превращающе и рас<���т>лъвающе апостольскую теологию» [342]. Столь же отрицательно расценивается силлогистика в направленном против рек тора Виленской иезуитской коллегии Петра Скарги сочинении Ивана Вишенского (еще одного автора, который позднее окажется созвучен антириторическим филиппикам старообрядцев [343]), — «Зачапка мудрого латынянина з глупым русином» (1607–1610): «Аще бо и в художестве риторского наказания и ремесла (еллино- или латиномудрых) во причастии общения несм был или навык что от хитродиалектических силогизм, тем же и не мудрования хитрословного <���…> тщуся, но от простоты <���…> языка словенско го <���…> вещаю» [344]. В «Риторике» Макария (1620) истолкование понятия «силлогизм» соответствует его изложению в «Риторике» Меланхтона — это прием аргументации в судебном разбирательстве и споре ( in quolibet negocio seu controversia ): необходимый «в каком ни есть судном деле или в сопротивном речении двух соперников <���…> силогизмос толкуется совершенное и истинное разсуждение дела». Пытаясь объяснить построение силлогизма (в соответствии с греческой терминологией латинского текста), автор «первой русской риторики», однако, не слишком вразумителен: «Совершение и затворение дела нарицают постановлением, по гречески кефалион (κεφαμλαιον), сиречь зачалом, ипотисис (υπομθεαις), ипокименон (υποκειμμενον), болшой и меншой нарицают эфион (αιμτιον, причина или повод), с которых един от которых сопротивление бывает и который укрепивши целое бывает совершение дела, нарицается кримененон (κρινομμενον), сиречь судителный или искушение правды; криномену нарицается вкруг обведение того ради, что целый силогизм затворяет в себе». Что могли извлечь из такого объяснения читатели, малопонятно; во всяком случае неудивительно, что в краткой редакции «Риторики» Макария описание отдельных частей силлогизма выпущено, а в пространной редакции Щукинского списка определение силлогизма пояснено сравнением: «в вере суперность, яко ересь со истиною и правда с неправдою» [345]. Во второй половине XVIII века интерпретация силлогистики остается не столь содержательной, сколь эмоционально-оценочной. Так, в катехизическом собрании полемических статей, составленных по приказу патриарха Иоакима, изображается спор между «латинствующим» Симеоном Полоцким и «мудрейшим» иеромонахом Епифанием Славинецким: Симеону, склонному к силлогизмам, Епифаний предъявляет благоверное наставление: «бегати <���…> силлогисмов, по святому Василию Богослову, повелеваемся, яко огня, зане силлогисмы, по святому Григорию Богослову, — и веры развращение, и тайны истощение» [346]. В анонимном сочинении с характерным заглавием «Учитися ли нам полезнее грамматики, риторики, философии и феологии и стихотворному художеству, и оттуду познавати божественная писания, или не учася сим хитростям, в простоте богу угождати и от чтения разум святых писаний познавати?» (авторство этого сочинения, получившего широкое распространение среди московских книжников в 1684–1685 годах, обычно приписывается чудовскому иноку Евфимию) опасность силлогистики вполне объясняется тем, что ею пользуются «лукавые иезуиты»: «Егда услышат латинское учение в Москве наченшеся, врази истины <���…> лукавии иезуиты подъедут и неудобопознаваемыя своя силлогисмы, или аргументы душетлительныя начнут злохитростно воевати, тогда что будет? <���…> Любопрения, потом (пощади Боже) отступления от истины, яже страждет или уже и пострадала Малая Россия» [347]. Интересно, что в переводах Евфимия предосудительное понятие (в ряду других иноязычных заимствований) обособлено графически, контаминируя греческое и кириллическое написание: σνλλοχ гийствовать [348]. Пройдет полтора столетия, и в мазохистическом поношении русской культуры П. Чаадаев тоже вспомнит о силлогизме, чтобы афористически подытожить интеллектуальное отставание России от Запада: «Силлогизм Запада нам неизвестен» [349].