Журнал - Критическая Масса, 2006, № 3

Пиноккио в отчаянии бежит из обманчивого грота Венеры, прикрывающего голубыми волосами отвратительно хлюпающее болото вожделения. Безнадежное, но героическое дело освобождения секса от природы — эпическая сага Запада. С начала времен мужчины ведут борьбу с угрозой женского господства. Ни один рожденный матерью мужчина не миновал тайного станка женского тела, колыбели и мягкого ложа любви и в то же время отвратительной дыбы природы. Обречено на провал и бегство Пиноккио, отправившегося со своим другом Фитилем в Страну развлечений.

“Эта страна не была похожа ни на одну другую страну в мире. Ее население состояло исключительно из мальчиков. На улицах царило такое веселье, такой шум и гам, что можно было сойти с ума. Всюду бродили целые стаи бездельников. Они играли в орехи, в камушки, в мяч, ездили на велосипедах, гарцевали на деревянных лошадках, играли в жмурки, гонялись друг за другом, бегали переодетые в клоунов, глотали горящую паклю, декламировали, пели, кувыркались, стреляли, ходили на руках, гоняли обручи, разгуливали, как генералы, с бумажными шлемами и картонными мечами, смеялись, кричали, орали, хлопали в ладоши, свистели и кудахтали.

Пиноккио, Фитиль и остальные ребята, приехавшие с Господинчиком (персонаж, на роль которого великолепно бы подошла Лотта Ленья, сыгравшая сводню в гениальной “Римской весне миссис Стоун”. — Прим. автора), только вошли в город, как сразу же кинулись в самое сосредоточие сутолоки и через несколько минут, как вы можете легко догадаться, стали закадычными друзьями всех остальных мальчиков.

Кто чувствовал себя счастливее и довольнее их?

В таких разнообразных развлечениях и забавах часы, дни и недели пролетали как сон”.

Счастливый мир невинного детства, прекрасная страна праздности, экстатический мир дремотной грезы, полной образов бессознательного, не прошедших цензуру интеллекта. Праздная активность мужчины приобретает женскую восприимчивость, напоминая радикальность романтизма Кольриджа: “И много мыслей, зыбких и незваных / Проносится в мозгу недвижном, праздном, / Разнообразны, словно ветерки, / Играющие на покорной арфе”. Женственные экстатические проекции мужского Я, вовлеченного в ленивый солипсизм блаженства, оргия аутоэротической кругообразности, мужественная взволнованность, смягченная женоподобной расслабленностью. Идеальный мир античной палестры, сладостный мираж западной культуры от Платоновской Академии 1 до фильмов студии Bel Ami 2 . Но мужественность, сливающаяся с женственностью, опасна. Чарующая нега отрочества пролетает как сон, и прекрасный мальчик Ренессанса превращается в ревущего ослика, неуклюжего, никому не нужного, с тяжелым задом, нелепыми ушами и тупой мордой. Вот тебе, бабушка, и “ветерки, играющие на покорной арфе”. Безжалостный мир Страны развлечений, прообраз Фабрики грез и Фабрики звезд, тут же выкидывает бедняжку на обочину жизни, заставляя ишачить в прямом смысле этого слова, подобно Люцию из “Метаморфоз” Апулея. Что остается в жизни прекрасного мальчика, превратившегося в осла? Одни лишь слезы.

Плачущий мужчина, этот чудный образ, столь совершенно воплощенный в поэзии средневековья! “О ком мне плакать, как не о себе…” Петрарки, слезы Витязя в тигровой шкуре, рыдания юношей арабской поэзии о возлюбленных, которых они никогда не видели… Забытый в эпоху Просвещения, он опять был воскрешен в инсталляции Сэм Тейлор Вуд “Плачущие мужчины”, став современным и актуальным в типе модного sensitive men конца 1990-х. Преображенный слезами и раскаянием Деревянный человечек вновь возвращается в детство и вновь обретает сияющую аполлоническую оболочку, по-девичьи нежное лицо с маленьким милым ртом и небольшим носиком. Он снова Критский мальчик и Давид Донателло, вырвавшийся из темницы мозга художника, подобно Афине, взращенной в голове Зевса. В сторону отброшены и ослиная шкура, и деревянная оболочка, и длинный нос — апофеоз романа Коллоди представляет уникальный в европейской культуре катарсис, прочитывающийся как преодоление фрейдистского страха кастрации. Сколь бы он ни был сомнителен, он — великолепен. Замыкая Пиноккио в мире его детства, Коллоди замыкает творца внутри ритма его собственного строго определенного ритуала. И больше не высовывает нос за его пределы”.

No comments. Все, что пишет Камилла Палья, совершенно замечательно. Только размываются границы между “Фаустом” и “Пиноккио”. Ибо “Секс — просто часть общей суетности, препятствующий духовному подвигу человека”. Это тоже сказала Камилла Палья, комментируя Паскаля.

1 Платоновская Академия — др.-греч. школа, осн. Платоном ок. 387 до н. э. в Афинах. В эпоху Возрождения учреждена во Флоренции (1459—1521) во главе с М. Фичино. В живописи модерна символистского толка много изображений П. А., представляющих ее как сборище прекрасных юношей (прим. пер.).

2 Студия Bel Ami самая мощная и успешная в Европе студия гомосексуальных порнографических фильмов, находящаяся в Братиславе, Словакия (прим. пер.)

Эпизод из культурной истории советского стиховедения

1. М. Л. Гаспаров в финале мемуарного эссе «Семиотика: взгляд из угла» передает острую реакцию своего коллеги (Ю. И. Левина) на определенное изменение статуса их общего научного объекта: «я не буду делать доклад о Мандельштаме, потому что раньше [он] был паролем, по которому узнавался человек твоей культуры, а сейчас этим может заниматься всякий илот» 1 .

Не так важно, когда именно ученым были произнесены эти слова (1991). Главное, что это высказывание — окончательная точка в процессе, шедшем для него несколько исподволь. Почти капризная резкость объяснима, как реакция на досадную неожиданность.

Сравнительно давно серьезных проблем с доступом к написанному Мандельштамом нет. Но выясняется, что этот замечательный факт может в соответствующем контексте стать травмирующим. Дело здесь не только в том, что некогда был разрушен, казалось бы, малокомфортный для профессиональных знатоков Мандельштама позднесоветский социальный «гомеостаз». Конечно, когда некий текст еще до любых размышлений над его поэтикой (пусть сколь угодно изощренной) уже стал текстом «не для всех» — ситуация совершенно порочная. Зато сам жест обращения к тексту на таких условиях обладает сильнейшей компенсирующей функцией. Все это так, однако, по моему мнению, культурное, хотя и часто манифестируется социальным, не всегда им исчерпывается. В особенности когда фундаментом идентичности представителей некоего сообщества становится поэтический текст — факт истории культуры по преимуществу, заключающий в себе социальное, но лишь в превращенном виде. Здесь социальное и поэтическое переливаются отражениями. Ведь они сплавлены, хотя друг к другу несводимы.