Коллектив авторов - Литературоведческий журнал № 33

Противопоставляя себя Просвещению, историзм, однако, продолжает импульсы самого Просвещения (представление об «антиисторизме» Просвещения в немалой степени – инерция романтической полемики с просветительским рационализмом в конце XVIII – начале XIX в.) 27 27 Dilthey W. Das achtzehnte Jahrhundert und die geschichtliche Welt [1901] // Idem. Gesammelte Schriften, Bd. III (1927), S. 209 ff.; Кассирер Э. Философия Просвещения [1932]. – М., 2004 (глава V: «Завоевание исторического мира»); Бахтин М.М. Роман воспитания и его значение в истории реализма [1938] // Он же. Собр. соч. Т. 3. – М., 2012. – С. 313. . Иначе говоря, историзм был выражением (и разрешением) кризиса Просвещения постольку, поскольку классицистический идеал «совершенства» («готового слова», по терминологии А.В. Михайлова и С.С. Аверинцева) оказался на рубеже XVIII–XIX вв. в острейшем конфликте с новым, «современным» (modern) культурполитическим и этико-эстетическим метаимперативом «совершенствования» с его идеалами «образования» (Bildung) и «прогресса» – индивидуальной и общечеловеческой перспективой, которую И. Кант в своем истолковании идеи «просвещения» определил (1784) как «выход человека из состояния несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине» 28 28 Кант И. Ответ на вопрос: Что такое Просвещение? // Он же. Сочинения на немецком и русском языках. Т. 1. – М., 1994. – С. 127. . В сфере эстетики и литературной критики этому соответствовал сформулированный Ф. Шлегелем идеал «универсальной прогрессивной поэзии» (1798) 29 29 Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика: В 2 т. Т. 1. – М., 1983. – С. 294. , а в сфере идеалистической философии истории – проект «новой мифологии» (1796), задуманный тремя свободолюбивыми выпускниками Тюбингенского теологического института – Шеллингом, Гельдерлином и Гегелем 30 30 Гегель Г.В.Ф. Первая программа системы немецкого идеализма [1796; опубл. 1917] // Он же. Из ранних произведений. – М., 1970. – С. 211–213. .

В Германии общеевропейский процесс «прогрессивной» историзации получил наиболее глубокое теоретическое обоснование в контексте всей предшествующей духовно-идеологической и эстетической культуры, начиная с античности, – образ мыслей, который В. Дильтей в 1880-е годы объяснял тем, что «германский дух, в отличие от духа английского или французского, живет сознанием исторической преемственности», поскольку в немецкой традиции острее, чем во всякой иной национальной традиции, «минувшее выступает как момент сегодняшнего исторического сознания» 31 31 Дильтей В. Введение в науки о духе [1883]. – М., 2000. – С. 405. . Если решающим общественно-политическим событием в становлении историзма была Французская революция (1789–1794) с последовавшими за нею наполеоновскими войнами, перекроившими карту Европы, то «гениальная стадия» историзма, как эвристического принципа мировоззрения, приходится на те же 1790-е годы, когда в Германии произошла «духовная» революция в переживании и осмыслении исторического опыта – событие, в значительной степени обусловившее появление в XIX в. новой философии и новой филологии, «романтизма» и «реализма» в литературе и литературной критике (а равно и в политическом и теологическом мышлении), институционализацию гуманитарных наук («наук о духе») в их современном статусе. «Мы пережили восстания в духовном мире, точно так же, как вы – в мире материальном, – обращался Г. Гейне в 1830-е годы к своим французским читателям, – и при ниспровержении старого догматизма мы горячились не меньше, чем вы при взятии Бастилии» 32 32 Гейне Г. К истории религии и философии в Германии [1834] // Он же. Собр.соч.: В 10 т. Т. 6. – М., 1958. – С. 106. .

На первом (основополагающем) этапе истории историзма – в период примерно между деятельностью Гердера и «бурных гениев» (1770-е годы) и Июльской революцией во Франции (1830), смертью Гегеля (1831), Гёте (1832) и В. Скотта (1832) – термин «историзм» еще не сложился, тогда как историческое сознание и историческое мировоззрение достигли наивысшей для XIX в. степени остроты. Напротив, после 1830 г. и особенно после провала европейских революций 1848–1849 гг., когда история стала переживаться уже не столько «романтически», сколько «реалистически», когда влияние А. Шопенгауэра вытеснило влияние Гегеля, а развитие естествознания сделало почти одиозным в популярном сознании само представление о «философии» (ср. тургеневского Базарова, а в карикатуре Достоевского – «бугорки на мозгу» Лебезятникова в «Преступлении и наказании»), – именно во второй половине XIX в. слово «историзм» постепенно входит в употребление, но чаще в полемически-негативном значении: историзм теперь почти отождествляется с крахом «нашего германского спиритуализма» (т.е. идеалистической классики и раннеромантического «энтузиазма»), хотя сама эта критическая рефлексия над «кораблекрушением духа» на новый лад все равно продолжает импульсы историзма 33 33 См.: Гайм Р. Гегель и его время [1857; рус. пер. 1861]. – СПб., 2006; Rodi F. Unverständnis und Wiederverständdnis im Umgang mit der Frühromantik // Idem. Erkenntnis des Erkannten. – Frankfurt a. M., 1990. – S. 41–50. Ср.: Hamacher W. Wissenschaft. Literatur und Sinnfindung im 19. Jahhundert. – Würzburg 1993. .

Философское обоснование гуманитарных наук (В. Дильтей и неокантианство); первые попытки принципиальной историзации традиционной (аристотелевской) поэтики (В. Дильтей и др.); появление программ «исторической поэтики» (в Германии – В. Шерер, в России – А.Н. Веселовский), сравнительного языкознания, истории литературы, истории филологии и того, что в ХХ в. Г.Г. Шпет назовет «этнической психологией» (школа «психологии народов» Х. Штейнталя, М. Лацаруса и В. Вундта); великий французский, английский, русский роман – все эти и другие важнейшие культурные события и достижения XIX в. приходятся на «позитивистские» его десятилетия, скорее чуждые эпохе Гёте и Гегеля, но ощущавшие себя – вплоть до поколения выдающегося итальянского философа-гегельянца и эстетика Б. Кроче (1866–1952), радикализовавшего концепцию историзма на рубеже XIX–XX вв. 34 34 Кроче Б. Антология сочинений по философии: История. Экономика. Право. Этика. Поэзия. – СПб., 1999; Он же. Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика [1902; рус. пер. 1920]. – М., 2000. См.: Мальцева С. Философско-эстетическая концепция Бенедетто Кроче: Диалог прошлого с настоящим. – СПб., 1996. , – не только в качестве «эпигонов» (ср. роман К. Иммермана 1836 г. под этим названием), но и в качестве восприемников так называемого «исторического сознания» и продолжателей либерально-гуманистической идеи «образования» и «культуры». Крах этой духовно-идеологической системы мировоззрения (и, соответственно, кризис историзма) произошел в «столетнее десятилетие» (выражение писателя Е.И. Замятина) 1914–1923 гг. 35 35 Замятин Е. О сегодняшнем и современном [1924] // Он же. Я боюсь: Литературная критика. Публицистика. Воспоминания. – М., 1999. – С. 101. , когда, как сказано в прологе романа Т. Манна «Волшебная гора» (1924), «началось столь многое, что потом оно уже и не переставало начинаться» 36 36 Манн Т. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 3. – М., 1959. – С. 8. . Новое переживание (а отсюда и новые концептуализации) истории – как в художественной литературе («В поисках утраченного времени» М. Пруста, «Улисс» Д. Джойса (1922), «Волшебная гора» Т. Манна, поэзия Т.С. Элиота, Э. Паунда, позднего Рильке и др.) 37 37 См.: Фрэнк Д. Пространственная форма в современной литературе [1945] // Зарубежная эстетика и теория литературы / Под ред. Г.К. Косикова. – М., 1987. – С. 194–213. , так и в науках об искусстве и в научно-философском познании (так называемые «онтологический» и «лингвистический» повороты) привели в ХХ в. к радикальной критике самого термина «историзм» и ассоциировавшихся с ним ограничительных предпосылок и последствий «девятнадцатого века» 38 38 Мандельштам О. Девятнадцатый век [1922] // Он же. Слово и культура. – М., 1987. – С. 80–86. . Поэтому литературоведение ХХ в. настолько же отталкивается от литературоведения XIX в., насколько и немыслимо вне его; больше того: в своих наиболее «революционных» проявлениях литературно-критический «модерн» и особенно «постмодерн» подчас оказывались радикализованными изнанками и двойниками на словах преодоленной «эстетики содержания» в духе раннего Шеллинга и Гегеля – с одной стороны, и традиционного историзма XIX в. – с другой 39 39 См. об этом: Медведев П.Н. Формальный метод в литературоведении. – Л., 1928 // М.М. Бахтин (под маской). – «Лабиринт», 2000. . Эти и другие характерные для ХХ в. парадоксы возвращения к прошлому под видом его «преодоления» свидетельствуют не столько против историзма, сколько в его пользу – как и при всякой герменевтической рефлексии и ревизии традиции.