Григорий Амелин - Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

(I, 138-139)

Гроза – постоянный образ поэзии. От пушкинского “Где ты, гроза – символ свободы?” – до “Поэзия, тебе полезны грозы!” Мандельштама. У Пастернака грозы, по сути, две, почему он и настаивает на “Нашей…”. Но тогда какова “Не наша гроза”? Гроза-жрец, вершащая свой небесный и священный обряд. Первая обращена ввысь, вторая, “наша”, – к мельчайшим подробностям и нюансам земного ландшафта. Первая – жреческое жертвоприношение, вторая – мирское врачевание мира дольнего. В какой-то момент грозы уже неразличимы: “О, что за жадность: неба мало?!”. Это та же гроза, но обращенная во благо и утоление земных страданий. Теперь грозная стихия является на дом, как карета “скорой помощи”. Врачевание языка – вот о чем стихотворение. Медицина как еще один литературный метапредмет. Пастернаковского “Доктора” как только не называли, вплоть до набоковского “Мертваго”, возмущаясь, подобно Ахматовой, что он никого не лечит. Это не так. Доктор – язык, Толковый Словарь Живаго Великорускаго языка, как он и называется у Даля. Из самого романа: “Сейчас он ничего не боялся, ни жизни, ни смерти, всё на свете, все вещи были словами его словаря” (III, 89). Неспроста Вильгельм Мейстер Гете заканчивает нелегкий путь самопознанья врачом, хирургом. “Благородное искусство поэзии вновь явило здесь свою врачующую силу”, – по словам Гете (VIII, 181). Живаго – и тот, кто лечит, и то, что лечится. Подобное лечится подобным, а живое – может быть только от живого. Мандельштам, как и Пастернак, видел сотериологический смысл работы с языком: “У нас нет Акрополя. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории” (I, 225). Врачевание и спасение языка является залогом спасения самого исторического бытия.

Медицинская терминология начинает властвовать с первых строк – вывих, сердцебиенье, малярия, мигрень, яд, нарыв, кровь. Но это диагностика и семиотика языка. “В озареньи Святого лета” Божественная Лето, как это уже было у Хлебникова, рождает белоснежного Аполлона, который требует поэта к священной жертве. Но день гнева сулит смех. “Куда мне радость деть мою?” – радость придется деть в стихи, сделав тайное явным. Тайна должна растаять, как снег на губах. Амбулатория этого стиха по сути своей смехотворна. Слово нужно уронить (“Давай ронять слова…” – I, 167), и, когда оно растрескается и разобьется, внимательно разглядеть слагаемые – подробности жизни логоса. “Всесильный бог деталей” и есть Словарь, Лексикон и все, что с ним связано. У стихов древние контры с алфавитом, они “с алфавитом в борьбе” – от альфы до омеги, от “А” до “Я”, от “астр и далий”, “августа” и “алебастра” – до “янтаря и цедры”, вплоть до “Ягайлов и Ядвиг”. Пастернак – за полноту обретенного бытия, которое не знает разделения на священную жертву Аполлону и ничтожества мира. Именно здесь Маяковский делил слово, синтезируя новый опыт речи. Как в детской шутке про А и Б и в поэтическом озорстве Маяковского, Пастернак прячет радость в “графленую осьмину” листа, дробя и рассекая строку:

От “А” до “Я”, от альфы до беты. Поэт в соперничестве с той грозой побеждает во имя этой, нашей, и его поэтическая гроза открывает глаза, а не застилает их дымом. Если гроза расправляется с муравьем, то поэт его врачует, расправляет вывих. Но язык описания грозы и поэтического вызова – один. Сто сердец, бьющихся в канаве, – это множество вещей, пульсирующих в ритме падающего дождя. Капели сшибают набекрень ведра и с невообразимым шумом заполняются кадки влагой какого-то сладостного изобилья. Комар-изувер, грозящий малярийным укусом, на самом деле, ведет себя, как сказочный князь Гвидон перед своей царевной Лебедью. Он снимается (моментальным снимком, на фото?) балериной “Лебединого озера”. Stich-укол такого комара – первотолчок вдохновения и марка стиха. “Хобот малярийный” из орудия страдания и мучительной болезни превращен в знак смеха, потайную прививку детскости и озорства. Вослед Маяковскому Пастернак мог бы сказать: “Я – поэт, я разницу стер между лицами своих и чужих” слов. Гнев дня, “злоба дневи” прорастет “заботой” – прививкой, привоем к поэтическому древу:

Мемуар о своей молодости Пастернак завершает 1930 годом. Грядущему суждено ответить на вопрос: “Так это не второе рождение? Так это смерть?” (IV, 234). Сам Пастернак не колеблется, его ответ в названии сборника и в самой идее “Второго рождения”. Он воскрешает своего кумира в его же стихии “вечного детства”:

“На дворе раздевшись было еще вдрызг дрожко, и воробьи и ребятишки взбадривали себя беспричинным криком. ‹…›

Он лежал на боку, лицом к стене, хмурый, рослый, под простыней до подбородка, с полуоткрытым, как у спящего, ртом. Горделиво ото всех отвернувшись, он даже лежа, даже и в этом сне упорно куда-то порывался и куда-то уходил. ‹…› Это было выраженье, с которым начинают жизнь, а не которым ее кончают. Он дулся и негодовал.

‹…› …На квартиру явилась младшая сестра покойного Ольга Владимировна. Она явилась требовательно и шумно. Перед ней в помещенье вплыл ее голос. Подымаясь одна по лестнице, она с кем-то громко разговаривала, явно адресуясь к брату. ‹…› “ Помнишь, помнишь, Володичка?” – почти как живому вдруг напомнила она и стала декламировать: И чувствую, “ я ” для меня мало, Кто-то из меня вырывается упрямо. Алло! Кто говорит?! Мама? Мама! Ваш сын прекрасно болен. Мама! У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле, Ему уже некуда деться” . ‹…› Он с детства был избалован будущим, которое далось ему довольно рано и, видимо, без большого труда” (IV, 237-239).

В самой футуристической будущности чисто словесно записано это дуться; у Маяковского: “Будетляне – это люди, которые будут” (I, 329). И это не громогласная плакальщица Ольга Владимировна Маяковская горюет над телом брата, а Сестра-жизнь читает поэту его бессмертное будущее. “Океаническую весть” о смерти Маяковского очень далекий от него Мандельштам встречает на юге. Но теперь расстояния и разногласия оказываются мнимыми, и Мандельштам оценивает поэта вровень, во весь рост: ““Рост” – оборотень, а не реформатор. Кроме того, он фольклорный дурень, плачущий на свадьбе и смеющийся на похоронах – носить вам не переносить. Недаром мы наиболее бестактны в возрасте, когда у нас ломается голос. Критики Маяковского имеют к нему такое же отношение, как старуха, лечившая эллинов от паховой грыжи, к Гераклу…” (III, 381). Мандельштам становится гидом и компасом, по которому мы сверяем обороты и скачкообразные движения магнитной стрелки “схемы смеха” Маяковского. Его памяти посвящено стихотворение Мандельштама, опубликованное в “Новом мире” и датированное 14 мая 1932: