Николай Анциферов - Быль и миф Петербурга

Последних было немного. Но среди них оказался гениальный поэт и его слово о Петре прозвучало отчетливо и властно. [162] Легенду о царе-преобразователе начали разрушать историки третьей четверти XIX века, начиная от С. Соловьева и Ключевского. В XX в. временный ренессанс Петра в живописи и поэзии, и снова его разоблачение, принявшее, наконец, уродливые формы (смотреть: Пильняк «Никола на Посадьях»). {прим. авт.} уродливые формы … — имеются в виду рассказы Б. А. Пильняка «Его Величество Kneeb Piter Komondor» и «Санкт-Питер-Бурх», вошедшие в его сборник «Никола-на-Посадьях: Рассказы» (М.; Пг., 1923). {комм. сост.} Пушкин придал творимой легенде форму законченного мифа.

Смысл поэмы «Медный Всадник» стремилось разгадать много исследователей. Валерий Брюсов разделяет все толкования на три группы. [163] Валерий Брюсов разделяет все толкования на три группы . Речь идет о статье В. Я. Брюсова «Медный всадник», опубликованной в издании: Библиотека Великих писателей: Пушкин / Под ред. С. А. Венгерова. Спб., 1909. Т. 3. С. 456–458. {комм. сост.}

К первой он относит тех, кто усматривает в поэме столкновение двух воль: 1) коллективной (Петр) и индивидуальной (Евгений). Белинский так определяет действие поэмы:

«И смиренным сердцем признаем мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного… Этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь государства и народа… за него историческая необходимость». [164] « И смиренным сердцем… историческая необходимость » — из статьи В. Г. Белинского «Сочинения Александра Пушкина: Статья одиннадцатая и последняя» (1846). {комм. сост.}

Ко 2-й группе отнесены те, « мысль которых всех отчетливее выразил Д. Мережковский, которые видели в двух героях Медного Всадника представителей двух изначальных сил борящихся в европейской цивилизации: язычества и христианства, отречение от своего «я» в боге и обожествление своего я в героизме ». [165] « мысль которых всех отчетливее выразил Д. Мережковский… мятеж против деспотизма — цитата из статьи В. Я. Брюсова «Медный всадник» (Указ. соч. С. 456–457). Брюсов имеет в виду статью Д. С. Мережковского «Вечные спутники: Пушкин», изданную отдельной брошюрой (Спб., 1906), где на с. 68–72 излагается основная идея «Медного всадника». {комм. сост.}

Третьи, наконец, видели в Петре воплощение самодержавия, а в злобном шопоте Евгения — мятеж против деспотизма.

На основании имеющихся указаний самого Пушкина нельзя притти к бесспорному выводу, а потому истолкование воли гениального поэта остается выражением личных умонастроений толкователей.

К задаче объяснения можно подойти иначе, не дерзая проникнуть в заветные думы творца. Обратимся к самому творению и постараемся осмыслить то, что оно представляет само по себе, как достояние нашей культуры и нашей эпохи.

Еще при жизни Пушкина его цензоров, а среди них и самого Николая I, смутил ясно выраженный в поэме апофеоз Петра. Поэту было предложено отказаться от всего, что подчеркивало обожествление царя. Жуковский, исправляя в желанном для Николая I духе поэму, [166] Жуковский, исправляя в желанном для Николая I духе поэму … — в трактовке роли Жуковского Н. П. Анциферов следует за П. Е. Щеголевым, из статьи которого «Текст „Медного всадника“» (Медный всадник: Петербургская повесть А. С. Пушкина. Спб., 1923) он черпал сведения о правке Жуковским пушкинского текста. {комм. сост.} постарался затушевать все соблазнительные места, заменяя, например, слово кумир — словом гигант или великан.

заменено.

Далее опущено всё гениальное описание «Медного Всадника».

Таким образом апофеоз Петра не был допущен его царственным преемником. Для нас существенно отметить здесь ясное осознание этого апофеоза, которое заставляет подойти к поэме Пушкина, как к мифу, и постараться вскрыть в ней присущие ему черты.

Валерий Брюсов примыкает к третьей из намеченных им групп толкований. Он тщательно анализирует процесс создания образа Евгения.

Сопоставляя все пробные наброски Пушкина, критик отмечает постепенное обезличенье поэтом своего героя.

Первоначально Пушкин намечал характеристику Евгения в бытовых тонах, подробно описывая обстановку его жизни. Евгений должен был быть поэтом. Его мечты подробно обрисованы. Постепенно Пушкин уничтожил все эти черты. Видимо, поэт хотел сделать «бунтовщика» как можно менее значительным, чтобы увеличить контраст между ним и «державцем полумира».

«Приемы изображения того и другого — «покорителя стихий» и «коломенского чиновника» — сближаются между собою, потому что оба они — олицетворение двух крайностей: высшей человеческой мощи и предельного человеческого ничтожества». [167] « Приемы изображения того и другого … ничтожества » — Брюсов В. Я. Указ. соч. С. 462 (с неточностями). {комм. сост.}

В этом толковании смысла постепенной затушовки образа Евгения — В. Брюсов допускает — существенную ошибку. Вспомним некоторые из вычеркнутых строк:

или

Неужели уничтожение и этих строк содействовало умалению личности Евгения? Тут заметна другая тенденция. Стирая все эти бытовые черты, Пушкин придает своему герою все более и более отвлеченный, призрачный характер, который соответствует требованиям мифа.

Согласно этому, и Петр дан в совершенно нереальном аспекте, что было сейчас же подмечено цензурой. Царь-реформатор превращен в кумир, вокруг которого совершается мистерия.

Образ Петра глубоко захватил Пушкина. Многие годы творческий дух поэта томился жаждой найти ему выражение. В последние годы Пушкин обратился к научному исследованию личности Петра. Но он не был ослеплен величием преобразователя, наоборот, поэт отдает себе отчет в характере его личности:

«Петр Великий, одновременно Робеспьер и Наполеон, — воплощенная революция». [169] « Петр Великий… воплощенная революция » — из заметки Пушкина («О дворянстве») (1830?) (текст по-фр.). {комм. сост.}

«Петр I презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон». [170] « Петр I презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон » — из статьи Пушкина «Заметки по русской истории XVIII века» (1822). {комм. сост.}