Александр Аникст - Байрон-драматург

Но в пределах романтического искусства драматургия Байрона принадлежит к выдающимся явлениям.

Пьесы Байрона — яркие образцы драматургии идей. В них живут, борются и страдают люди, одержимые идеей, которая стала для них страстью и в результате столкновения с действительностью превратилась в трагическое страдание.

Байрон-трагик выводит перед нами героев, мучительно переживающих самый факт своего бытия. Каждый из них выступает перед нами как представитель всего человеческого рода, и трагизм их положения определяется не тем или иным несчастьем, а горьким сознанием того, что жизнь вообще не в состоянии дать счастья. Страдание — не эпизод в жизни человека, а самая сущность жизни. Таков тот крайний взгляд, который выражен Байроном в его драмах.

Как поэтично умеет Байрон выразить этот мрачный взгляд на жизнь! Сколько искренности в горьких сетованиях его героев, и мы чувствуем, что их жалобы и проклятия исходят из самой глубины сердец.

Мы поступили бы неправильно, если бы попытались сгладить это, смягчить пессимистическое звучание драм Байрона. Это было бы неправдой, и любой читатель, познакомившийся с этими пьесами, уличил бы нас. Но тот же читатель совершит ошибку, если он воспримет мрачную философию байроновских драм как нечто безусловное и безотносительное.

Байрон сознательно сгущал краски. Драматургия Байрона возникла в эпоху торжества самой отвратительной реакции. Монархисты и феодалы-крепостники торжествовали победу над поверженной в прах французской буржуазной революцией и пытались создать в обществе видимость полного благополучия. Реакционные правители всех стран тогдашней Европы, объединившиеся в так называемом "Священном союзе", хотели, чтобы народы считали для себя счастьем жить без свободы. Всеми доступными средствами воздействия на общественное мнение трубадуры реакции пытались уверить, что наступила эра всеобщего благоденствия. Против этого и восстал Байрон. Своими произведениями он стремился заставить всех почувствовать, что никакого благополучия в действительности нет. Байрон будоражил мысли и чувства своих современников. Он не давал им успокаиваться, он возбуждал в них вопросы и сомнения. Если сторонники существующего порядка говорили: "Все хорошо!" — то Байрон во всю мощь своего поэтического голоса заявлял: "Все плохо!" Для человека, ценящего свободу и справедливость, честь и достоинство, истину и красоту, время, в которое жил Байрон, не могло казаться иным. Это в самом деле было царство беспросветного мрака в общественной жизни. Только изредка этот мрак озарялся вспышками восстаний, быстро подавляемых и затопляемых в крови. Такой молнией была и поэзия и драматургия Байрона.

Быть оптимистом по отношению к этому обществу — значило примириться с ним, а для Байрона это было невозможно. "Мировая скорбь" Байрона была, следовательно, выражением его протеста против феодально-монархического деспотизма, против жалкого мещанско-буржуазного бытия.

Байрон был воспитан на просветительской философии, из которой он воспринял прогрессивные общественные идеалы XVIII века, явившиеся теоретической программой Великой французской буржуазной революции. Но именно итоги буржуазной революции и должны были поставить перед Байроном во всей своей неотвратимости вопрос о том, насколько идеологические построения просветителей были верны {Эту же мысль высказывает А. А. Елистратова в своей книге «Байрон», изд. АН СССР, М., 1956, стр. 103.}. Просветители выдвигали идею неуклонного исторического прогресса. Байрону история видится не как ровная дорога прогресса, а как смена периодов прогресса и реакции, ряд революций и катастроф. Уже одно это подрывало оптимистическое миропонимание, составлявшее один из краеугольных камней просветительства. Байрон сохранил любовь к великим освободительным идеалам просветителей, но он не мог сохранить просветительского оптимизма относительно достижимости этих идеалов легким путем.

Байрон высоко ценит разум как могучую силу познания, но он уже не верит просветителям, что разум есть движущая сила мирового прогресса. Разум и справедливость требовали, чтобы восторжествовала революция, совершаемая во имя свободы, равенства и братства людей. На деле получилось иное, и, следовательно, разум: отнюдь не является столь всемогущим, как это казалось философам XVIII века.

Может быть, самым прочным основанием оптимизма просветителей было их убеждение в изначальной доброте человека и его способности к совершенствованию. Но исторический опыт того поколения, к которому принадлежал поэт, заставлял усомниться в правильности и этого тезиса. Буржуазная революция привела не к победе человечности, а к разгулу грубых и жестоких страстей, и Байрон уже иначе смотрит на человека, чем писатели XVIII века с их благодушной верой во всепобеждающую доброту.

Если реакционные романтики с торжествующим ожесточением, нападали на великие освободительные идеалы XVIII века, уверяя, что опыт французской революции окончательно и бесповоротно скомпрометировал эти идеалы, то Байрон с болью душевной думал о том, почему же получилось так. Этот душевный надлом был одной важнейших основ трагического мировосприятия Байрона. Именно терзает исстрадавшуюся душу Манфреда. Поэт почти ничего не говорит нам о том, что довело Манфреда до его трагических мучений. Прошлое Манфреда покрыто мраком, и напрасно стали бы мы екать объяснения его душевным мукам только в сфере личного опыта героя. Правда, видимо, и его личная жизнь была в чем-то неудачной, но не в этом корень той мрачной безысходности, которая овладела душой героя. Мы слышим в его устах скептически-трагическую оценку разума, ибо знание, достигаемое посредством его, по словам Манфреда, лишь умножает человеческие скорби. Чем больше человек знает, тем больше открывается перед ним зло, царящее в жизни.

Речи Манфреда облечены в высоко поэтическую форму, но это не только поэзия, это и философская полемика против просветительской веры в разум. Но здесь же, в этой же полемике, явственно сказывается и решительное отличие Байрона от реакционных романтиков. Те просто прокляли разум, как чуму, и провозгласили принцип мистической непознаваемости жизни, прославляя слепое чувство и утверждая иррационализм. Байрон не пойдет с ними по этому пути. Пусть разум бессилен, пусть вместо успокоения приносит он страдания, но отказ от разума равносильно отказу от своей человечности. Даже если знание не облегчает скорбей человека, все же лучше знать, чем слепо верить.

Манфреду советуют искать утешение в религии, что предлагали в ту эпоху реакционеры и мракобесы в качестве всеисцеляющего средства от «заразы» рационализма. Но Манфред гордо отвергает религию, и в этом его жесте со всей силой сказывается протест Байрона против религиозного мракобесия, распространявшегося господствующими классами тогдашней Европы. Манфред устал от жизни, ему надоело влачите жалкое существование в мире, где все обращается во зло человеку и где сам он невольно оказывается зараженным всяческой скверной. В свойственной ему туманной манере Манфред говорит о каких-то своих проступках и грехах, о вине за страдания, причиненные им женщине, которую он любил. Там, где буржуазные исследователи Байрона видят повод для «открытий», касающихся личной жизни Байрона, мы склонны видеть поэтически-символическое выражение проблемы добра и зла в натуре человека вообще. Манфреда удручает именно то обстоятельство, что не только окружающий мир, но и сам он как человек оказался далеким от совершенства.