Юрий Доманский - Тексты смерти русского рока

Почему же не очень частотные в лирике мотивы стали ключевыми семами в «тексте смерти» Цоя? Прежде всего, источником сем герой, романтик, быть самим собой стала не только лирика певца, но и его имидж, его высказывания, о чем мы говорили выше. Кроме того, связано это и с тем, что для актуализации той или иной семы в стихах совсем не обязательно эксплицировать ее лексически; следовательно, репродукции этих сем стоит искать во всем поэтическом наследии певца как системе. Так, для актуализации, например, семы герой совсем не обязательно воспроизводить это слово. Например, анализируя альбом «Группа крови», исследователь отмечает: «Герой и его “братья” стремятся к созидательной деятельности культурных героев, они готовы зажечь прометеев огонь <���…> они готовы к решительному действию по переустройству обветшавшего и несовершенного мира». [270] Яркова А.В. Указ. соч. С.104. Мифологический подтекст, таким образом, позволяет обратить внимание на актуализацию образа культурного героя , который воплощает сему герой в полной мере.

Вместе с тем, семы герой и романтик воплотились в какой-то степени в очень важном и для стихов Цоя, и для его «текста смерти» мотиве одиночества .

Сема одиночка в стихах Цоя весьма частотна, причем соотносится как с субъектом (9 случаев), так и с объектом (4 случая).

Это может быть одиночество субъекта:

— в этом случае одиночество представляется как единственно возможный образ жизни: «Гуляю я один, гуляю» («Бездельник», 251); «И вот иду по улице, один я» («Я иду по улице», 254); «Но я все-таки еду один как всегда» («Уезжаю куда-то, не знаю куда…», 278); «Пришел домой и, как всегда, опять один» («Мои друзья», 252, здесь одиночество оценивается как благо, а его нарушение, маркированное приходом пьяных друзей, создает в душе героя дискомфорт); субъект декларирует свое одиночество: «Я никому не нужен, и никто не нужен мне» («Мое настроение», 282);

— одиночество становится составной частью имиджа: «Я гуляю по проспекту. / Мне не надо ничего. / Я надел свои очки / И не вижу никого» («Прохожий», 253);

— одиночество героя соотносится с понятием поэтического вдохновения: «Я в прошлом точно так же сидел. / Один. / Один. / Один. / В поисках сюжета для новой песни» («Сюжет для новой песни», 262);

— вместе с тем одиночество страшит: «Я люблю этот город, но так страшно здесь быть одному» («Город», 272); но мотив одиночества может актуализироваться и в своей редукции: «Я один, но это не значит, что я одинок» («Ночь», 289).

В несколько иных значениях представлено одиночество объекта, что актуализируется в своеобразном диалоге героя и поколения, к которому герой обращается:

— одиночество может быть желаемо, но недостижимо: «Ты хотел быть один — это быстро прошло. / Ты хотел быть один, но не смог быть один» («Последний герой», 246);

— одиночество может быть временным состоянием, после которого ожидает общение: «Идешь по улице один, / Идешь к кому-то из друзей» («Просто хочешь ты знать», 249);

— одиночество вынужденно и потому оценивается негативно: «Она где-то лежит, ест мед и пьет аспирин. / И вот ты идешь на вечеринку один» («Когда твоя девушка больна», 275);

— одиночество — всеобщее состояние людей в городе: «На улицах люди, и каждый идет один» («Жизнь в стеклах», 290).

Как видим, сема одиночество представлена в песнях Цоя в различных значениях, что указывает на системность ее бытования. Следовательно, биографическим мифом привлекается совокупность смыслов этой семы, в результате выявляется основное значение: человек, хочет он того или нет, в этом мире всегда одинок.

В формировании цоевского «текста смерти», как и в случае с Башлачевым, важнейшую роль сыграла сема смерть — традиционная сема для текстов такого рода. Эта сема в лирике Цоя оказалась весьма частотна. На ее актуализацию, как мы уже отмечали, обратили внимание и многие мифотворцы, и собственно исследователи. Так, А.В. Яркова показала, что смерть является непременным следствием героики в стихах Цоя: герои альбома «Группа крови» «знают, что на этом пути их ждет героическая гибель <���…> В альбоме “Звезда по имени солнце” звучит уже уверенность в гибели, которая воспринимается как избранничество». [271] Там же. С. 104–105.

Сема смерть в стихах Цоя встречается в разных значениях, подчас, на первый взгляд, даже далеких от своей основной семантики (например, мотив ухода обрел значение смерти после гибели певца):

— почти вся песня «Следи за собой» моделирует мир, как нечто несущее угрозу смерти каждому, кто в нем оказался;

— в других песнях предчувствие смерти передается через аллегорию или с помощью мотивов ухода или войны: «Я знаю, мое дерево не проживет и недели. / Я знаю, мое дерево в этом городе обречено» («Дерево», 244); «Мы — рано созревшие фрукты, а значит, нас скоро съедят» («Мне не нравится город Москва…», 272); «Закрой за мной дверь. / Я ухожу» («Закрой за мной дверь, я ухожу», 293); «Я чувствую, закрывая глаза: / Весь мир идет на меня войной // <���…> Сесть на электрический стул или трон?» («Песня без слов», 298–299);

— смерть необходима, чтобы герой обрел бессмертие и следом за ним пришел другой герой: «И звезда говорит тебе: “Полетим со мной”. / Ты делаешь шаг, но она летит вверх, а ты — вниз. // Но однажды тебе вдруг удастся поднять<���ся> вверх. / И ты сам станешь одной из бесчисленных звезд. / И кто-то снова протянет тебе ладонь, / А когда ты умрешь, он примет твой пост» («Пой свои песни, пей свои вина, герой…», 246);

— в связи с этим появляется желание смерти: «Ночь — / Окурок с оплавленным фильтром, / Брошенный тем, / Кто хочет умереть молодым» («Верь мне», 280);

— избранность героя причудливо сопрягается с невозможностью по тем или иным причинам принять жизнь: «Я родился на стыке созвездий, но жить не могу» («Хочу быть с тобой», 259), «Я не могу больше жить без нее. / (Помогите мне!)» («Растопите снег», 267);

— предметы, внешне «чистые» и «красивые», несут в себе, как и в архаической традиции, семантику смерти: «И за красивыми узорами льда мертва чистота окна» («Город», 272), «Первый снег красив, но он несущий смерть» («Зима», 277), «И сегодня луна каплей крови красна» («Печаль», 304). Герой может страшится смерти: «Пожелай мне / Не остаться в этой траве» («Группа крови», 294), «А без музыки и на миру смерть не красна. / А без музыки не хочется пропадать» («Пачка сигарет», 303);

— герой переживает о том, что жизнь до конца не прожита: «Отдай земле тело, Ну а тело не допело чуть-чуть. / Ну а телу недодали любви. Странное дело» («Странная сказка», 301);

— смерть констатируется как факт: «Нарисуй мне портреты погибших на этом пути / Покажи мне того, кто выжил один из полка» («Война», 295), причем этот факт может быть обусловлен внутренне, самой природой человека: «Но вместо крови в жилах застыл яд» («Мама, мы все тяжело больны», 296);