Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Собственно говоря, Яков Брюс не первая жертва человеческих дурости и невежества. В числе таких жертв, безвинно ославленных колдунами, европейская история знает не только богатых купцов, горожан, пре­подавателей университетов, богатых мужиков, охотни­ков, дровосеков, потомков королей и самих королей (среди королей, как ни странно, порой попадаются до­вольно умные), но есть даже один Папа Римский.

...Про Иннокентия II рассказывали, что он продал душу дьяволу и по ночам колдует в старой башне (уз­наете колорит? — А.Б.). Для колдовства «черный папа» читает бесовские книги, написанные на не ведомом ни­кому языке, а окна этой башни по ночам освещаются голубовато-сине-зеленым пламенем, и башня содрога­ется, камни стучат друг о друга, когда там появляются неведомые существа.

Иные даже видели своими глазами, как папа с сине-зеленым лицом приплясывал и пел под утро, возвраща­ясь из этой башни, и якобы порой он лежал по утрам в странном оцепенелом состоянии, и добудиться его бы­ло невозможно.

Рассказывали также, что когда погребали покойного папу, когда гроб стоял в соборе Святого Петра, вдруг у изголовья гроба появился некто, закутанный в черный плащ с головой. Свечи стали вдруг светиться синим и зеленым, холод и зловоние поползли от этой фигуры. Хотели поднять руку, чтобы сотворить крестное знаме­ние — но ни одна рука не поднялась. Хотели спросить незнакомца, кто он такой и откуда явился — но никто не смог открыть рта.

А потом незнакомец исчез, но там, где он стоял, остались два оплавленных в камне следа, напоминающих по форме копыта.

Что касается следов — то они сохранились и по сей день, следы копыт может видеть всякий желающий. В эту часть истории просто приходится верить. А вот насчет книг... Дело в том, что все книги папы Иннокентия II хра­нятся в библиотеке Ватикана и совершенно доступны. Одна из них написана на иврите, четыре — на арабском, а все остальные, до десятка — на греческом языке. Каким надо быть фантастическим неучем, чтобы говорить о «не­ведомых языках», — даже и обсуждать не хочу.

Да и странное поведение папы тоже может иметь малопочтенное, но очень материалистическое объясне­ние: один из приборов, которые создал ученый папа, су­дя по рисункам, очень напоминает самогонный аппарат. Нет, я ничего не утверждаю, ни на чем не настаиваю и папу ни в чем не обвиняю. Я только говорю, что прибор похож на самогонный аппарат, и ничего больше, — при­чем похож с моей, вероятно, порочной точки зрения.

Впрочем, вернемся к Брюсу — крупному ученому, ославленному колдуном.

Для темы нашей книги очень важно, что Яков Вилимович Брюс не любил Петербурга. По крайней ме­ре, у нас нет никаких сведений, что Петербург вызывал у него вообще какие-то положительные эмоции. Вот Москву Яков Брюс любил, это известно совершенно точно. В Москву он возвращался всегда с удовольстви­ем, и если мог выбирать, где ему находиться, — обычно выбирал Москву. С Москвой связана вся интеллекту­альная деятельность Якова Брюса, особенно с Сухаре­вой башней, в которой у него были свой кабинет и ас­трономическая лаборатория.

По существу дела, перед нами ярко выраженный москвич по месту рождения и воспитания, для которого Москва — это малая родина, находиться в которой для него комфортнее всего.

Он же шотландец?! Да, по этническому происхож­дению — шотландец. Но Яков Брюс был шотландцем, который никогда в своей жизни так и не увидел Шот­ландии. Был один шанс после Великого посольства, и то «на всякий случай» англичане его на историческую родину не пустили. Краски Шотландии, ее ветры, море у ее берегов и горные хребты за Эйвоном были для не­го чистой воды теорией. Примерно тем же, что и для большинства моих дорогих читателей, и для меня само­го — что-то из Стивенсона, из Вальтера Скотта...

А вот как пахнет подтаявший мартовский снег, как летят журавли над полями и где надо собирать белые грибы, так называемый шотландец Яков Брюс знал да­леко не теоретически. Так кто же он?!

...Очень хорошо высказался по этому поводу Алек­сандр Небольсин, внук того самого офицера, который дал с «Авроры» легендарный пушечный выстрел, знак начинать штурм Зимнего дворца. Когда к нему году в 1995-м подступила советская шатия — мол, подскажи, что же нам теперь делать, он пожал плечами и ответил с полной определенностью:

— Ну чего вы прицепились к американцу русского происхождения? Пора научиться самим решать свои проблемы...

Третье поколение живущих в США, Небольсин не кто иной, как «американец русского происхождения».

Вероятно, примерно так же мог ответить шотланд­цам на вопрос — восставать ли им против новой дина­стии, и потомок шотландских королей, русский шот­ландского происхождения, Яков Брюс. Все его привычки, привязанности, бытовые наклонности — чисто русские. И даже женился-то он на лютеранке, но отнюдь не на шотландке, а на прибалтийской немке. Даже останься в живых обе его дочери — потомки Якова Брюса уже не были бы чистокровными этническими шотландцами.

Но все это — объяснение того, почему Яков Брюс любил Москву, но не объяснение причин, по которым он не любил Петербурга. Это тем более странно, что сама личность Якова Вилимовича удивительно соответствует петербургскому ландшафту, особенностям пе­тербургской культуры, образу жизни этого удивитель­ного города.

Объяснение может быть дано только одно-единствен­ное: личность Якова Вилимовича, помершего в 1735 году, «соответствовала» вовсе не Петербургу 1703—1735 го­дов. Яков Вилимович не дожил до Петербурга, который возник не раньше конца XVIII века и который мы знаем под этим названием. Во времена Якова Брюса не было этого Петербурга, а вписаться в жизнь «регулярного» феодально-полицейского «парадиза» ему было несрав­ненно труднее, чем в быт феодально-патриархальной Москвы.

Есть классический миф о том, как Петр I, прогу­ливаясь с Меншиковым то ли по Заячьему, то ли по Ва­сильевскому острову, присел на кочку и, выливая воду из ботфорта, крикнул:

— Алексашка! Слышь — город строить будем!

— Ага, мин херц! Построим!

— Здесь строить будем!

— Здесь? В болоте?! Да ведь утопнем, мин херц!

— Здесь строить будем, Алексашка! Не утопнем!

И Петр, вылив воду из ботфорта, энергично побе­жал размечать будущий город.

Классическая традиция исходит из того, что Петр заложил город в совершенно «пустом» месте, где и на­селения-то почти не было, где разве что «финский челн... влачился одиноко».

Причем строили Петербург якобы в месте очень гиблом, вредном для жизни, опасном из-за беспрерыв­ных, никогда не прекращающихся наводнений. В попу­лярной литературе, особенно предназначенной для де­тей, эта идея выражена с большой простотой и притом с огромной художественной силой.