Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Единство центра, концентричность планировки ис­ключают возможность переосмысления, добавления но­вых идей и смыслов, поиск того, что не было замечено раньше. «Дополнять» Москву нельзя. В индивидуальной трактовке Москва не нуждается. Москву можно только принять — полностью, не обсуждая. А приняв, в ней можно только раствориться.

Личность тут не имеет значения. Только давайте без домыслов! Я вовсе не утверждаю, что в современной Москве личность человека не признается обществом и что в Петербурге она более значима. Я утверждаю, что планировка каждого города задает свой комплекс идей и что идея личностного начала в московской планиров­ке не выражена. И что человеческая личность на «мос­ковских изогнутых улицах» имеет очень небольшие воз­можности заявить о себе.

Не нужно быть профессиональным культурологом, чтобы увидеть и уж, по крайней мере, почувствовать материализованную в камне идею единства религиоз­ной (идеологической) и государственной власти, их слияния со страной, народом, территорией. При аб­солютном господстве государственной власти над рели­гиозной. Не знаю, как там «вековая сонная Азия», так очаровавшая Есенина, но вот что идея неизменности, неподвижности, вечной незыблемости «опочила на ку­полах» — это вполне определенно.

Получается, что в самом расположении и в плани­ровке Москвы уже закодированы, как в голограмме, уже виртуально присутствуют все ужасы русской ис­тории. «Оживший кошмар русской истории» — так на­звал я часть, посвященную Московии, в одной из своих книг [107] Буровский A.M. Московия — пробуждение зверя. М.: Олма-пресс, 2005. . И сегодня я стою на том же: я искренне считаю кошмарами и ужасами русской истории шизофрениче­скую идею «Третьего Рима», высокомерную замкнутость, тоталитарную идеологическую власть.

И я убежден: Москва играет немалую роль в том, что эти кошмары время от времени готовы материали­зоваться. Москва как город, а не как абстрактная идея. Человек, полюбивший историческую Москву, испытыва­ет ее влияние. Ему все ближе идея истины в последней инстанции. Истины, которой владеет или может овла­деть «познавший истину», а лучше бы группа «познав­ших». Истины, которую не только допустимо — кото­рую необходимо вколотить в сознание других.

Идея громадности доминирующей надо всем (как стены и башни Кремля) государственной власти под­сказывает — как надо вколачивать идею, через какие механизмы.

Радиально-концентрическая планировка влияет на человека, громада Кремля проникает в его сознание... и человек все больше становится способен материализо­вать кошмары.

Не менее сильно и «громко» Петербург возвеща­ет набор совершенно иных истин.

Плавный переход одного урочища в другое, отсут­ствие четких границ; разомкнутость, принципиально от­крытый характер пространства города, всякого вообще пространства, в котором находится человек... что это? Это — мощнейший провокатор открытости культуры для заимствований и изменений. Открытости как готов­ности «выходить» к другим, что-то свое показывать «дру­гому», — но и как готовности принять идущее извне. В московском архитектурном ансамбле странно смот­релись бы католические храмы или сооружения типа Исаакиевского или Казанского соборов. В Петербурге они вовсе не режут глаз. Их необычный, нетрадицион­ный облик полностью соответствует открытости горо­да, духу восприимчивости и к чужому, и к новому.

Полицентризм города исключает единственность источника власти и слишком уж тесную связь светской власти с церковной. Да и храмы занимают в Петербурге несравненно более скромное место, чем в Москве.

Идея «естественной» организации своей земли как единственно возможной организации вообще — силь­ная подготовка для принятия нехитрой идейки более широкого плана: идеи принятия какого-то решения, как единственно возможного, как вытекающего уже из са­мого существа поставленного вопроса.

Петербург не способствует такого рода «естествен­ным» решениям. Любых решений в любом случае может быть несколько! И мало того что их всегда несколько, так мы еще и не знаем, какое из решений «правильнее» остальных... Так, из каждого места в Петербурге всегда можно выйти несколькими разными способами.

А кроме того, полицентризм — это отсутствие гото­вых ответов не только на политические вопросы. От­сутствие «единственно возможного» начальства или «единственно верной» религии — это и отсутствие «единственно правильного» ответа на философский, ре­лигиозный или научный вопрос; «единственно правиль­ного» решения инженерной или общественной пробле­мы. Полицентризм планировки Петербурга говорит, что нет вообще единственного в своем классе объектов, и в том числе единственно возможного поведения, единст­венно возможного художественного стиля и литератур­ного направления.

Культурный плюрализм во всех сферах жизни — от фундаментальной науки до организации семейной жиз­ни — прямо провоцируется планировкой Санкт-Петер­бурга. И что характерно — это очень «подвижный» плю­рализм, без набора заранее данных вариантов. Никто ведь не знает, какой из центров — «правильный» или «истинный» центр, да и сама постановка вопроса вряд ли имеет смысл. Планировка Петербурга обрекает на вечные сомнения — чем бы человек ни занимался, и вне зависимости от принятого решения. Она поддерживает высокую творческую активность, но, естественно, не «даром». Покой, саморастворение в сущем, простые и удобные суждения о своем «единстве с мирозданием» занимают в жизни творческой личности слишком уж малые, я бы сказал, неудобно малые части. Петербург обрекает на творческое, активное, но чересчур уж не­комфортное бытие.

Эксцентричность положения города создает заряд тревожности, неуспокоенности, устремленности впе­ред. Этот заряд внутреннего непокоя прекрасно заме­тен и в «петербургских» литературных произведени­ях — о них разговор впереди, отмечу пока хотя бы аль­манах «Круг» [108] Круг / Под ред. А.А.Андреева. Л., 1985. .

Заметен этот непокой и в «петербургской» живописи. Особенно полезно сравнить, как ни странно, пейзажную живопись. Полотна Поленова, Шишкина, Левитана про­никнуты совсем другим ощущением, нежели зарисовки, сделанные Репиным на своей же собственной даче, или гравюры и акварели Остроумовой-Лебедевой.

Переживание красоты и кратковременности жизни даже у самого «тревожного» из «москвичей», Левита­на — совершенно лишено этого переживания непокоя и тревоги, столь характерного для Петербурга.

Впечатление такое, что москвичи всматриваются в природу и видят там гармонию, разум, покой; что приро­да для них — место отдыха от тревог и проблем человека. Такое ощущение выражено даже у москвича, реши­тельно сознававшегося в неспособности понять гармо­нию природы и ее соразмерности начал — у Заболоц­кого. Даже у него иволга поет не где-нибудь, а «вдалеке от страданий и бед», где «колышется розовый», словно бы небесный (а то почему еще он «немигающий»?), гар­монизирующий мироздание свет [109] Заболоцкий Н.А. В этой роще березовой // Заболоцкий Н.А. Из­бранное. М., 1985. .