Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Если же смотреть из-за кулис — сразу становится видна условность, даже ходульность персонажей, их «удаленность от жизни», чужеродность и так далее. То-то и Гоголю, и Белинскому (при всех различиях между ними), выглянувшим из-за кулис, Петербург казался та­ким невыразимо фальшивым и нелепо-напыщенным.

Так формируется еще одно пограничье Петербур­га — между кулисами и «сценой».

Чувство зрителя — того, кого не надо замечать, но кто присутствует и все видит, оценивает — пронизыва­ет все официальные церемонии. Никто в Петербурге «сцены» никогда не забывал и не забывает: на нас смот­рит Европа! Нас видит Россия!

Очень интересное наблюдение сделал маркиз де Кюстин — и я очень прошу читателя об одолжении: вы­слушать его мнение независимо от того, как он отно­сится к де Кюстину. Если Вам угодно — пусть маркиз будет последняя сволочь, русофоб и злобный, отврати­тельный тип. На здоровье. Но давайте послушаем, пока не отравляя самих себя ни его, ни своей доморощенной злобой.

Итак: «Заметно, что император не может ни на мгно­вение забыть ни кто он, ни постоянно привлекаемого им внимания. Он непрерывно позирует. Из этого выте­кает, что он никогда не бывает естественным, даже ко­гда он искренен. Лицо его имеет три выражения, из ко­торых ни одно не являет просто доброты. Наиболее привычно ему выражение суровости. Другое — более редкое... выражение торжественности, третье — веж­ливость... Можно говорить о масках, которые он одева­ет и снимает по своему желанию. Я сказал бы, что им­ператор всегда при исполнении своей роли и что он ис­полняет ее как великий артист... Отсутствие свободы отражается на всем вплоть до лица самодержца: он имеет много масок, но не имеет лица. Вы ищете челове­ка? Перед вами всегда император» [148] Цит. по: Лотман Ю.М. Символика Петербурга // Внутри мысля­щих миров. М., 1996. С. 288. .

Разумеется, «сцена» может быть не только политиче­ской или придворной. «Сцена» возникает везде, где есть официальный Петербург — чиновничий, научный, музы­кальный, религиозный... главное, чтобы официальный.

Но если в Петербурге все, начиная с императора, все время играют (пусть даже играют самих себя), — это ведь касается каждого поколения. Актеры меняются по мере того, как идут годы, но получается — эта сцена как бы наполняется все новыми и новыми актерами. Куль­турная память Петербурга полна воспоминаниями о тех, кто играл здесь же до нынешних актеров. Вот по этим самым камням проходил Пушкин. Вот на это самое место парапета Невы опирался его зад (судя по его же собст­венным рисункам). В этой самой аудитории и чуть ли не с той же кафедры выступал Менделеев... И так далее.

Стоит ли удивляться — люди порой видят тех, чьими призраками буквально наполнен воздух Петербурга? Призраками — в данном случае уже в переносном смыс­ле. Здесь призраки — это те, о ком знают люди и кого легко могут представить на практически не изменив­шихся улицах и площадях.

Ведь актеры-то — людишки временные, а вот сцена остается неизменной.

«Мгновенно» возникшая, однотипная, петербург­ская архитектура создает еще один удивительный эф­фект — эффект вечного присутствия петербургского периода русской истории.

В любом другом городе житель или приезжий постав­лен перед самой городской историей, воплощенной в камне. В Москве вы проходите мимо церковки XV века, видите дом сталинского модерна 1920-х годов, упираетесь в псевдоклассицизм дворянской усадьбы начала XIX века, стоящей рядом с пятиэтажкой 1950-х годов... Таковы Волхонка, Моховая, Неглинная... большинство улиц и улочек в старой части города. В Москве динами­ка городской среды очевидна; она видна как раз потому, что все градостроительные периоды и культурно-исторические эпохи причудливо перемешаны. Все пе­риоды представлены, но каждый из них представлен небольшим числом объектов. Он не погружает в себя, не заставляет думать о себе, не подчиняет себе настоя­щее.

Не таков Петербург. В центре города мы попадаем в огромный ансамбль почти двухсотлетней давности. В тот самый Петербург, который возник в конце XVIII — начале XIX веков. Любой современный житель города или приезжий поставлен перед этим — каким угодно, но только не современным городом.

(Вот еще один контраст Петербурга — между со­временностью и этим историческим ансамблем.)

В Петербурге вообще очень хорошо видно — какой она была, Российская империя. Не сусально-пряничная «матушка-Русь», не идиллическая «Россия, которую мы потеряли» — а реальная, и далеко не бесконфликтная Россия XIX века. С царем и народовольцами, купцами и монахами, поражающими Европу учеными и грязными юродивыми, вычесывающими на паперти вшей. Этот «дух России» через городской ансамбль очень хорошо передается всякому, имеющему хоть подобие души и мозгов.

Тем самым современный человек поставлен и перед теми, кто населял город века и поколения назад. То, что очень легко представить себе; то, что просто напраши­вается всей городской обстановкой, люди запросто мо­гут вообразить. Даже не сознательно смоделировать, а просто увидеть в экстремальной обстановке (туман, ме­тель, ночь в старинном замке) то, о чем думается. И присутствие чего подсознательно ощущается.

Грубо говоря: петербуржцы видели, видят и будут видеть героев петербургского периода русской истории. Это происходило, происходит и будет происхо­дить независимо от того, существуют ли привидения.

Вот и все.

Продолжают ли «действовать» эти особенности го­рода: его «театральность», вечное присутствие прошло­го? Несомненно! Современные люди — актеры на тех же подмостках. Сама сцена усложняется с каждым по­колением, потому что новые актеры просто добавляют­ся к старым. Человеку каждого нового поколения все труднее «попасть в привидения», потому что нужно сде­лать все больше, чтобы попасть в актуальную память потомков.

Но у ныне живущих поколений и возможностей стать городским привидением гораздо больше, нежели раньше, — ведь сегодня образованных людей в десятки раз больше, чем было в начале XX века, и в сотни раз больше, чем было в начале XIX.

В народном творчестве Петербург всю свою исто­рию «наполняется» персонажами, хоть каким-то обра­зом с ней связанными, и весь XX век шло пополнение «списка» этих персонажей. Я бы осмелился утверждать, что Петербург на рубеже третьего тысячелетия остает­ся самым «привиденческим» городом России и быстро «отрывается» от других по числу связанных с ним историй. Ведь основные черты урочища никуда не исчезли, и Петербург продолжает порождать новые смыслы... в данном случае — новые призраки.

Даже мой куцый опыт позволяет утверждать — Пе­тербург и в 1970—1990 годы оставался городом при­зраков и городом удивительных историй.