Ирина Паперно - Интимность и история: семейная драма Герцена в сознании русской интеллигенции

html#_edn8} Натали забеременела. 20 ноября 1850 г. родилась Ольга Герцен[9] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn9}. В первые дни 1851 г. Герцен наконец осознал положение вещей. Он чувствовал (как и предсказывала Натали), что не может продолжать «жизнь коммуной» («une existence commune»). В уничижительных выражениях он потребовал от Гервегов оставить его дом. Тщетно Эмма молила Герцена позволить Натали уехать вместе с убитым горем Гервегом. После отъезда Гервегов, семейные отношения Герценов казались восстановленными, несмотря на пережитое. Однако вскоре Герцен узнал, что Гервег, пренебрегая его требованием хранить случившееся в тайне, предал дело гласности и что положение Герцена стало предметом моральной оценки в международном революционном сообществе. Его осуждали за то, что он подверг жену «моральному принуждению» и воспрепятствовал ее соединению с любовником[10] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn10}. Уязвленный, он потребовал, чтобы Натали высказала свои намерения. В ответ она поспешила к нему навстречу. В «Былом и думах» встреча супругов в Турине в июле 1851 г. описана как «вторая свадьба». Несколько месяцев Герцены, казалось, жили мирно. По роковому стечению обстоятельств 17 ноября 1851 г. на семью обрушилось новое несчастье: глухонемой сын Коля и мать Герцена погибли в кораблекрушении на пути в Ниццу. Это событие описано, с пронизывающей болью, в главе «Былого и дум» под названием «Oceano nox». 2 декабря 1851 г. революция завершилась полным поражением: во Франции была провозглашена Вторая империя. Эта двойная катастрофа укрепила веру Герцена в неразрывную связь между «частным» и «общим». Он писал Прудону 26 декабря 1851 г.: «За время, прошедшее после личного несчастья, потерпел крушение целый мир»; затем он перешел к философским размышлениям о ходе истории (XXIV: 216—17). Вскоре Гервег в письме к Герцену сообщил еще неизвестные тому детали о своих любовных отношениях с Натали. Последовал обмен чудовищно оскорбительными письмами. Обсуждались планы дуэли, но Герцен предпочел, чтобы Гервега судил суд чести, составленный из членов европейской «демократии». Герцен обвинял Гервега в предательстве любви и дружбы и в нарушении морального кодекса «нового человека». (Натали, казалось, он не обвинял ни в чем.) В мае 1852 г. Натали, которая была снова беременна и больна, умерла в преждевременных родах; умер и ребенок. Незадолго до смерти она, по просьбе Герцена, написала Гервегу письмо, в котором решительно объявляла свое разочарование в нем и свое решение остаться с мужем и детьми (это письмо, в русском переводе, приводится в «Былом и думах»).

Смерть Натали и скандал, который запятнал его честь дворянина (он отказался драться на дуэли с любовником жены) и революционера (он не сумел подняться до идеи о свободе плоти), повергли Герцена в отчаяние и ярость. Настаивая на том, что случившееся не является исключительно и просто личным делом — что провал этого коллективного семейного союза представляет собой, в микрокосме, провал революции, — он обратился с просьбой рассудить его и Гервега к соратникам по демократии, Жюлю Мишле и Пьеру Прудону, а также к экспертам в вопросах любви и страсти, Жорж Санд и Рихарду Вагнеру. Семейная драма Герцена обернулась «европейским скандалом»; слухи дошли до Александра II и Карла Маркса.

После смерти жены ближайшей задачей Герцена было образовать «суд», который осудил бы нарушение Гервегом кодекса поведения революционера-социалиста от имени международного революционного сообщества. Герцен обратился с призывом к «братьям по демократии», прося их стать судьями[11] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn11}. В письме к близкому русскому другу, Марии Рейхель, он объяснял, каким образом его личная трагедия переплетена с вопросом революции и «новых людей»:

Важность вопроса не теряйте из вида, это вовсе не несчастная трагедия, а вопрос колоссальный — вопрос всей революционной религии, всех последних надежд для меня. Действительно, я сознаю себя новым человеком, как выразился Саффи. И вот я делаю опыт наказать злодея без старого суда, без старого поединка — одной силой демократического мненья. Новые люди встрепенулись, они поняли важность и отвагу предприятия, но если они не сумеют провести, не найдут сил раздавить мерзавца, труса, если погибнем мы, а не он, — ну что же тогда? Не будет ли это микроскопическое доказательство, что не только на больших размерах, но и в самых мелких, демократия бесплодна, неспособна, что внутренние, незримые волокна ее так же бессильны, как и ее вестовая труба, как ее воззванье? Понимаете, как у меня теперь все это сплетено в один жизненный вопрос (23 июля, 1852; XXIV: 306).

Обращаясь к Прудону, он писал, что неспособность «общества будущего» проявить себя в этом деле будет знаком того, что революционное будущее погибнет, как он выразился, «в зачаточном состоянии»:

Действительно, если бы общество будущего осталось безмолвным и безучастным перед этой страшной драмой, перед этим человеком, в котором сосредоточилась вдвойне вся испорченность, вся безнравственность, ненавидимая и преследуемая этим обществом в старом мире, — скрываясь при этом под революционным обличием <���…> это означало бы, что оно нежизнеспособно. <���…> Оно было бы обречено на смерть в зачаточном состоянии [à l’état de fœtus], остаться, ничего не свершив, лишь отвлеченной надеждой, утопической мечтой (6—7 сентября, 1852; XXIV: 326)[12] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn12}.

Революционное, историческое, интимное, сексуальное было сплетено для него в один вопрос, в один дискурс. В ответ Прудон, как и Мишле, выразил солидарность с Герценом, но воздержался от какого-либо действия; Вагнер принял сторону Гервега; Жорж Санд не ответила. Как Герцен ни бился, ему не удалось созвать суд, представляющий общество будущего. По общему мнению герценоведов, тут он прибегнул к другому средству — к литературе. 5 ноября 1852 г. Герцен писал Марии Рейхель из Лондона:

Поздравьте меня <...> у меня явилось френетическое желание написать мемуар, я начал его, по-русски (спишу вам начало), но меня увлекло в такую даль, что я боюсь, — с одной стороны, жаль упустить эти воскреснувшие образы с такой подробностью, что другой раз их не поймаешь... Иван Алексеевич, княгиня, Дмитрий Павлович, Александр Алексеевич, Васильевское — и я ребенком в этом странном мире, патриархальном и вольтеровском. — Но так писать — я напишу «Dichtung und Wahrheit», а не мемуар о своем деле (XXIV: 359)[13] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn13}.

В заключение письма Герцен снова взывал к мнению сообщества — на этот раз интимного кружка русских друзей: «Как мнение ваше и наших друзей, писать большой волюм или один мемуар?» (XXIV: 359). В конце концов то, что он задумал как короткий «мемуар» (то есть меморандум или отчет) о «своем деле», выросло в многотомный литературный труд[14] {http://www.polit.ru/research/2010/11/17/gertsen_print.html#_edn14}.

Читать дальше