Георгий Гачев - Русский Эрос Роман Мысли с Жизнью

А немец — тот попер сразу в раж — ну на рожон и наткнулся Итак, недаром русским писателям, искавшим смысла жизни, — в этой покладистости русского мужика (Платон Каратаев, Лука) или в его усмешечке, или юродивости, — виделось знание чего-то высшего, какого-то секрета, ключа к мудрому бытию и истине, который сокрыт от очей, пребывающих на уровне города (всякого огород-горожения, т. е. суетливой деятельности), цивилизации и просвещенного разума и логического слова. Лукавя, обманывая, ленясь и бездельничая, — т. е. пренебрегая всеми «элементарными нормами» общежития и труда, он несмотря на это (или, точнее, благодаря нарушению этого уровня ценностей) — попадал на уровень святости и ходил в святых. Ибо так исполнял он волю России и русского Двубого Вот чего ради так изыскуется духовность и совестливость в русской жизни и литературе — и именно на самом высшем уровне. там, где измерение нравственности, всего твердого (вещи, закона, слова) переходится, снимается: чтоб вызвать святость, значит, надо пройти через преступление… (?)

Воля и миссия русского Целого, Двубого- беспредметность бытия — это явить и доказать; и осуществляется это через то, что в России всякая предметность (отдельные вещи, идеи, принципы) должна поглощаться во всемирную прорву и в воронку — точнее «всеземную», ибо на Земном шаре одна такая — и именно Россия! — и тем непрерывно напоминать человечеству о том, что не все клином на «огнеземле» труда сошлось, но что как такая же всемирная богиня и стихия пребывает сыроземля и светер — и об этом так же сильно кому-то печься и радеть надлежит

Так что выходит- русский мужчина-светер (летучий, переносный) есть соительный сон России, русской матери сырой-земли. А обилие птичьих образов в русской литературе: Буревестник, Сокол, Ворон — это выдает женскость русского творческого духа (Уж же, испытывающий сладость в паденьи — самочувствие мужчины в соитии). А пресловутая «всевосприимчивость» — то влагалищность русского человека

19.1.85. Прокаженный я сегодня в доме — как Василий при Василисе (в повести Распутина). Постучался к старшей дочери:

предложить вместе на лыжах пойти. «Ну, что тебе еще?» — презрительно-брезгливый голос, и я отошел. Хотя — попробовать еще: она ж хочет! Тут каждый другого боится — и оттого превентивно нападает — так это бывает с хрупкими любимыми психеюшками в семейке нашей, и оттого все орут друг на друга… Постучал снова. «Не заходи. Говори через дверь!» — «Я не хочу к тебе заходить, а просто хотел предложить: вместе часа на два сходить на лыжах — я тебе новые места покажу». — «Я не пойду с тобой. А новые места я сама прекрасно знаю (не знает мои!..) Я сама люблю ходить. (Постепенно смягчается тон.) А сегодня ты ж пойдешь в дальний лес, а я в ближний…» Во всяком случае полезный разговор состоялся — и маленький шажок к прощению меня и к общесемейному благу. Но как мощен и многообъясняющ сюжет «Василия и Василисы» — и у нас, и вообще в XX веке! Конечно, он, мужик, вышел похлипче, полживее. Баба ж — фундаментальнее, и честнее, и крепче. Но ведь и среда-мир, в котором ему вращаться и иметь с чем дело, — стократ ужаснее и призрачнее, труднее там разобраться, нежели ей в своем мире: дети, дом, корм — тут Матерь Природа и Жизнь помогают, наставление дают прямо. И потому они — сильнее и праведнее и с основанием могут мужика презирать и осуждать: что мир таким устроил за тысячелетия своего патриархата, да и в век сей, словоложь всю нагородил, — и дурак он, и малодушен, и пьяница..

Но вот постепенно она, жестянея в праведности своей и осуде, становится антиженщиной, началом Власти и Суда — не страшного, а мирского, людского. И он, себя виноватым все чуя, крест покаяния неся, — праведнее оказывается… Она же — бедная, ожестяневшая дура, стала уже рабыней своей осуды, сторожем исполнения своего приговора, исполнена им как содержанием своей жизни. Так что именно она — в заключении душевном (хотя он — во внешнем: в амбаре), он же — как птица, душою все более волен — и возлетает (и в кинофильме метафора птицы дана, хотя это уже при смерти его: душа улетать зовется…) Гоша! — жена взошла (сожалея и мягчея уже, видно: не Василиса она! Не сторож своей злобы и гнева. Не может так долго). Но как она одновременно вышла на ту мысль и чувство, что и я! Только я хотел записать: «А надо мне подняться и постучаться к Светлане (уже так, не «женою» ее именуя) и предложить: «Ну что мы будем — и долго еще сторожить мою вину и твою осуду? Ну да: виноват, плохо сделал — и вышло еще хуже… Ну не будем впредь, остережемся… Куда ж нам друг от друга деться-то? Да и зачем?..»

И она — тут как тут..

Хотя вообще секс более специфичен для искусства тела — танца, чем для искусства слова

Милая деревенька Верховая Рославльского уезда (района), родина тестя моего, Григория Алексеевича Семенова, подполковника, военкома, ныне уже покойного… Основная еда там — картошка, в разных видах-блюдах: «жидики», хрустики», «елки».-29.VI.85

Так что «Нос» Гоголя имеет предтечу в Черноморе Пушкина — и вот еще элемент их глубинного художнического сродства. — 15.1.86

Надо сказать, что впившись в эту тогда проблему, ум во всем стал маниакально прозревать явления Эроса, и тут его весьма занесло… И все же свой частичный смысл эти догадки и гипотезы имеют. — 15.1.86

Фамилия «Карамазов» легко разлагается для русского слуха на «кара» — «черный» (в соседних к России тюркских языках) и «мазов», так что в итоге получается «черномазый» — эпитет черта

Как мне рассказывала одна знакомая, в женской уборной на какой-то станции железной дороги на стене таковы письмена: «Миня надо е…ать троим, иначе миине мало: у миня п…а гарячия»

Франс А Остров пингвинов — М, 1934 — С 41

Когда же любовь — осуществленная, как в романе Чернышевского «Что делать?», она не прекрасна. Теряет поэзию и Наташа Ростова — жена Пьера и мать детей

воплотились в декабристках, любовь которых усеяла верностью и преданностью сибирские санные пути. И когда «дан приказ ему — на запад, ей — в другую сторону»,

Но почему «трагедия пальни»? Ну да! Эрос — трагичен. Недаром трагедия и возникла как «Песнь козлиная» во время Дионисийских разгулов. Горький М. Собр соч. — М., Л, 1933. — Т. XXII — С. 55

Толстой Л. Н Собр соч В 14 т. Т 12. — М., 1953. — С. 33–34

Недаром так популярна в русской литературе идея ночей Клеопатры: «ценою жизни ночь одну» — она и у Пушкина в «Египетских ночах», и чайковская Татьяна мечтает: «пускай погибну я, но прежде я в упоительной надежде «, «я пью волшебный яд желаний…»; и у Лермонтова в балладе о грузинской царице Тамаре поведано о том, кому уготовано ложе сладострастья и кто наутро хладным трупом летит в волны Терека; и Настасья Филипповна, швыряя сто тысяч в огонь, говорит: «Я их за ночь у Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?» — «Твои, радость! Твои, королева!»