Поль де Ман - Аллегории чтения. Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста

Сюрреальность не ограничена отраженным миром. Мы видели, что обращение приобретает поэтическую ценность только тогда, когда оно приводит к новой тотализации; вот почему, пройдя сквозь зеркало и вступив в отраженный мир, стихотворение должно в последней строфе вернуться в реальный мир «наверху». В соответствии с тем же самым образцом вполне явственно выступает временная природа события, прежде описывавшегося в пространственных и наглядных терминах. Расплывчатость отражений, сперва казавшаяся следствием одной лишь игры света и тени, приобретает временное измерение, когда вспоминаешь, что стихотворение посвящено Брюгге, «Bruges la morte», как этот город был назван поэтом Жоржем Роденбахом, городу, который некогда был влиятельным, но с утратой естественной гавани и средневековой славы стал эмблемой мимолетности человеческих достижений, фигурой изменчивости. На вопрос, который вводит временное измерение, «Verding nicht diese Stadt?» («Погиб тот город?»), на вопрос, повторяющийся в строке 17: «Und oben blieb?» («А наверху?»), дается ответ в конце: настоящий мир «наверху» не вполне растворился в отражении ушедших вещей, поскольку последнее восприятие (часовые перезвоны) приходит к нам сверху [38] Там же. С. 468-469. . Но эта действительность теперь не стоит твердо на земле. Она опустошена отражением; сюрреалистическая нереальность зеркального образа подменила собой ее иллюзорную устойчивость. Спуск в нижний мир зеркала вздымает действительное и подвешивает его, как созвездие, в небе. Последняя тотализация происходит в этом созвездии, которое могло бы и не возникнуть, если бы не было прохода сквозь вымысел отраженного мира.

Эта новая целостность—временная: часовые перезвоны, та действительная целостность, которая сохраняется, функционирует, измеряя течение времени. Рассмотрение Брюгге уже не как устойчивой действительности, но как фигуры утраченного времени или разрушения, позволяет вновь обрести действительность, потерянную в повседневном мире неотраженных поверхностей: живая Брюгге [39] Слово «Брюгге» женского рода. куда менее «действительна», чем «Bruges la morte» [40] Сам Рильке говорит почти что прямо противоположное в прозаическом отрывке. озаглавленном «Fumes» (Rilke R. M. Werke in 3 Bd. Bd. 3. S. 498), открывающемся описанием города Брюгге. Прозаический текст едва ли покушается на предложенное нами прочтение поэтического текста. Все. что он доказывает.— это то. что сам этот текст, представляющий собой вариант путевых заметок, не говорит о том же самом (в данном случае — о Брюгге) то же. что и поэзия. Этот отрывок представляет собой хороший пример опасности, подстерегающей тех. кто чересчур буквально воспринимает «источники», обнаруженные в прозе или в письмах. Но и в прозаическом отрывке появляется нечто такое, что Рильке стремился сохранить для будущего стихотворения: «Он беспрестанно исчезает, как фреска, поедаемая разводами сырости...» (Ibid. S. 498). «Fumes» содержит также открытые ссылки на роман фламандского (писавшего по-французски) поэта-символиста Жоржа Роденбаха. . Наконец, созвездие времени, функционирующее как разрешение, проявляется в конечном счете как звук. Воспринятое в истине множественности время становится звуковой реальностью.

Это переживание времени глубоко парадоксально. Оно вынуждено принять все, что обычно считается противоположностью постоянства и длительности. Это утверждение хранит в себе соблазнительный, но траурный образ исчезновения во времени, услаждающий так, как если бы речь шла о чувственном удовольствии: «der Siissen Traube / des Glockenspieles» («грозди перезвонов часовых»), а в действительности этот звон — похоронный, и он сводит город к призрачному воспоминанию. Подобным же образом звук этой новой временности приобретет все атрибуты своей противоположности: в конце стихотворения новый хиазм перемешивает атрибуты тишины и звука и приписывает звуку перезвонов свойства тишины:

Und oben blieb? — Die Stille nur. Ich glaube,

und kostet langsam und von nichts gedrangt

Beere um Beere aus der siissen Traube

des Glockenspiels, das in den Himmeln hangt [41] А наверху? Там тишина вздыхает над тайнами курантов вековых и ягоду за ягодой вкушает из грозди перезвонов часовых. (Пер. А. Виска: цит. по: Рильке Р. М. Новые стихотворения. С. 469.) .

Банально использовать Брюгге в качестве образа изменчивости; и если бы стихотворение сводилось к одной этой теме, оно не было бы особенно интересным. Восстановление длительности посредством молчаливого согласия субъекта с угрозой ее разрушения куда более заманчиво: оно соединяет звучность парадокса с обещанием красоты или даже (в образе грозди) загробного чувственного удовлетворения. И все же истинный интерес стихотворение вызывает не этими тематическими высказываниями, но запутанностью и богатством действий, вызванных первым хиазмом. Переход категорий действительности в категории зеркального отражения и обратно организует последовательность подобным же образом структурированных обращений: обращений агента и инструмента, восхождения и нисхождения, внутреннего и внешнего, потери и возмещения, смерти и жизни, времени и звука, звука и тишины. Огромное риторическое возбуждение удерживается в коротком поэтическом тексте, который к тому же имеет невинную внешность живописного описания, красочной открытки.

В разных вариантах тот же самый образец вновь появляется в каждом из «Новых стихотворений». Все они, описывая определенный объект или сцену, замыкаются в своей самодостаточности, и каждое из них своими собственными словами формулирует загадку конституирующего его хиазма. «Lange du meridien», например (ссылаясь только на самые известные из числа «Новых стихотворений», 1:253) [42] См.: Рильке Р. М. Новые стихотворения. С. 30. , завершается тота- лизацией темпоральности, которую, в противоположность пропущенному времени повседневного опыта, можно назвать полной; это тотальное время вызывается к жизни при посредстве фигуры солнечных часов, показывающих ночью время, которое столь же легко представить себе, как невидимый свет. Временная тотализация вызвана хиазмическими обращениями категорий ночь/день и свет/тьма. «Der Ball» (1:395)—это открыто описательная версия тотализации, включающая противоположные движения подъема и падения [Flug und Fall] [43] Тотализация подъема и падения — один из фундаментальных тропов поэзии Рильке. Он становится темой в конце десятой элегии, но постоянно возникает на протяжении всего его творчества. «Das Kapital» (1:257: пер. см.: Рильке Р. М. Новые стихотворения. С. 37). помимо всего прочего.— хорошее подтверждение этого тезиса. Эта тема присутствует и в «Книге о житии иноческом», хотя говорить о тотализации в данном случае было бы несколько поспешно. . Она производится при помощи объекта, превратившегося, как скрипка в «Am Rande der Nacht», в сокровищницу внутреннего мира, уже не принадлежащего одному лишь субъекту [44] Вне всякого сомнения, движение, описанное в строках: «...was in den Gegenstanden / nicht bleiben kann... / das glitt in dich...» («...что плотью/ ...не в силах обрасти / ...в тебя вошло...». Пер. К. П. Богатырева: цит. по: Рильке Р. М. Новые стихотворения. С. 213).— т. е. вошло в мяч. объект апострофы — значительно сложнее в стихотворении, чем в том кратком пересказе его. который мы приводим здесь, чтобы сэкономиить место. Детальное прочтение «Der Ball» показало бы. что здесь мы и в самом деле встречаемся с таким обращением субъективного «содержания». . Момент обращения графически представлен в тот самый миг, когда мяч достигает высшей точки своей траектории, и субъект, в свою очередь, становится вещью, движение которой предопределено другой вещью: