Поль де Ман - Аллегории чтения. Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста

Однако язык также может предицировать сущие: в тексте Ницше это называется «setzen» (полагать), и это — ключевое слово, вокруг которого, подобно змее, скользит логика отрывка. Оно обозначает подлинные акты речи, и вопрос заключается в том, что такое принцип тождества — обязательный речевой акт или просто допустимый речевой факт. Ницше утверждает, что классическая эпистемология, по крайней мере со времен Аристотеля, склоняется ко второму решению: «...по Аристотелю, закон противоречия есть несомненнейший из законов... последнее и глубочайшее положение, к которому сводятся все доказательства»; он — основание всякого знания и может быть таковым, только оставаясь a priori данным, а не «положенным», «gesetzt». Деконструкция осуществляется затем, чтобы показать, что это не необходимо. Присущая принципу тождества сила убеждения вызвана аналогической, метафорической подстановкой ощущения вещей вместо знания сущих. Случайное свойство сущих (то, что они могут быть доступны чувствам в качестве «вещи»), используя формулировку раннего трактата Ницше о риторике, «оторвано от своей основы» [123]и по ошибке отождествлено с сущностью как целым. Подобно Руссо, Ницше уподобляет обманчивую «абстракцию» «грубого сенсуалистического предубеждения» возможности концептуализации: случайная, метонимическая связь ощущений [Empfindung] становится необходимой, метафорической связью понятий: «Закон исключения противоречий в понятиях вытекает из веры в то... что понятие не только обозначает сущность вещи, но и схватывает ее...» В этом предложении вполне очевиден семиологический момент [bezeichnen], который может быть просто описан как метонимическая деконструкция необходимости, превращающая ее в случайность. Здесь говорится о том, что для Ницше, как для Руссо, концептуализация — прежде всего вербальный процесс, троп, основанный на подстановке семиотического модуса отнесения вместо субстанциального, обозначения [bezeichnen] вместо обладания [fassen]. Однако это — лишь одно из многих других деконструктивных действий, и его выбор продиктован стратегическими и историческими, а не логическими причинами.

Ведь текст далеко уходит от утверждения, что заявление о знании — просто необоснованная тотализация заявления о восприятии и чувстве. В других местах Ницше со значительной энергией подвергнет сомнению эпистемологическую авторитетность восприятия и эвдемонические образцы переживания. Но здесь у него иные цели. Необоснованная подстановка знания вместо простого ощущения становится парадигмой целого ряда ошибок, все как одна связанных вообще со способностью языка полагать и допускающих радикальную возможность того, что все бытие как основание сущих может быть лингвистически «gesetzt», может быть коррелятом речевых актов. Текст недвусмысленно заявляет об этом: «Чтобы иметь возможность утверждать [что логические аксиомы адекватны реальности]... нужно было бы... уже знать сущее; что решительно не имеет места [курсив мой]». По правде говоря, явно не показано, что нам не дано знать бытия сущих a priori. Но в рамках этого самого фрагмента уже показана и еще будет показана возможность необоснованных подстановок, приводящих к онтологическим утверждениям, выведенным из неверно истолкованных систем отношений (как, например, подстановка тождества вместо обозначения). Для того чтобы усомниться в постулате логического равенства, который, вполне возможно, основывается на подобной же ошибке, достаточно простой возможности заподозрить его в этом. А поскольку эта ошибка не обязательно преднамеренная, но обоснована структурой риторических тропов, невозможно ни сравнить ее с сознанием, ни доказать ее истинность либо ложность. Ее никак не опровергнуть, но вполне возможно выяснить, каковы ее риторический субстрат и последующая возможность неконтролируемого заблуждения. Мы не можем сказать, что мы знаем «das Seiende», ни же, что мы не знаем его. Можно сказать лишь то, что мы не знаем, знаем мы его или нет, потому что знание, которым мы, как нам некогда казалось, обладали, открыто для подозрений; наша онтологическая уверенность навеки сотрясена.

Кажется, что Ницше идет еще дальше, заключая: «... [Закон противоречия] содержит в себе, следовательно [курсив мой], не критерий истины^ но императив о том, что должно считаться истинным». Кажется, это заключение бесповоротно. Как сказано в начале отрывка (в форме тезиса), неспособность противоречить — устанавливать в одно и то же время «А есть и не есть А» — это не необходимость, но неспособность, «ein Nicht-vermogen». То, что не удалось сделать, может снова стать осуществимым только в модусе принуждения; перформативный коррелят «я не могу» — это «я [или ты] должен». Язык тождества и логики утверждает себя в повелительном наклонении и таким образом признает свою собственную деятельность полагания сущих. Логика состоит из полагающих речевых актов. Как таковая, она приобретает временное измерение, полагая будущим то, что еще невозможно сделать в настоящем: «setzen» — это «voraussetzen», язык полагания неизбежно гипотетичен [124]. Но это гипотетическое «voraussetzen» пребывает в заблуждении, поскольку оно представляет пред-положительное высказывание установленным, доступным уже сегодня знанием. Можно деконструировать доверие к логике, показав, что ее основывающиеся на непротиворечии истины — «вымышленные истины». Но при этом обращается вспять и временной порядок: теперь оказывается, что проецируемое на будущее проспективное утверждение на самом деле было определено ранее существовавшими предположениями, будущая истина на самом деле была прошлым заблуждением. Все «voraussetzen» — это «Nachkonstruktion» (также, как А логики — это «eine Nachkonstruktion des Dinges»). Деконструкция метафоры знания, превращающая ее в метонимию ощущения,— поверхностное проявление глубинной деконструкции, открывающей металептическое превращение друг в друга категорий предшествующего и последующего, «перед» и «после». Обнаруживается, что «истина» тождества, которую нужно установить в будущем, наступающем после того, как она сформулирована, всегда уже существовала в прошлом своего ошибочного «полагания».

Но означает ли это, что теперь, узнав об ошибочности принципа противоречия и, соответственно, о том, что всякий язык — это речевой акт, который следует осуществлять в форме императива, мы можем оставаться спокойными (хотя никоим образом и не чувствуя себя в безопасности)? Иначе говоря, можем ли мы раз и навсегда освободиться от ограничений принципа тождества, утверждая и отвергая одну и ту же пропозицию в одно и то же время? Правда ли, что язык — это акт, «sollen» или «Тип», и зная теперь, что больше нет никакой иллюзии знания, но лишь вымышленные истины, можем ли мы заменить знание употреблением (performance)? Похоже, текст без малейших сомнений утверждает это: его акт состоит в том, чтобы отрицать способность вещей быть одними и теми же. Но при этом он не делает того, к чему его призывает его же собственное заглавие. Текст не утверждает и отрицает тождество в одно и то же время, он отрицает утверждение [125]. И это вовсе не то же самое, что одновременное утверждение и отрицание тождества. Текст деконструирует авторитет принципа противоречия, показывая, что этот принцип — акт, но когда он совершает этот акт, ему не удается осуществить акт, которому текст обязан своим статусом акта.