Андрей Максимов - Многослов-2, или Записки офигевшего человека

В начале XVII века начали выходить газеты в Европе. Опять же, через сто лет, в начале века XVIII раскочегарилась и Россия. Петр Великий сначала вместо церковнославянской азбуки ввел так называемый «гражданский» алфавит, который дошел до наших дней с незначительными изменениями. А потом Петр решил, что надо, мол, этими новыми буквами печатать газеты, чтоб все было, как в Европе, которую уже много веков привыкли называть «цивилизованной», вне зависимости от того, что там происходит.

Решил – сделал. 15 декабря 1702 году Петр I издал указ свой абсолютно царский и повелел издавать «Ведомости» для «извещения оными о заграничных и внутренних происшествиях». Газета должна была «продаваться в мир по надлежащей цене». Выясняется, что Петр поставил задачи на века. Нонче какую газету ни возьми – она занимается, в сущности, тем, чем повелел Петр, и ровно так же продается (в хорошем смысле этого слова).

Кстати, Петр был и автором этой газеты. Скажем, именно в «Ведомостях» царь самолично сообщил о победе в Полтавской битве над неприятелем, которого «тотчас с поля сбили и пушек множество взяли». К слову сказать, эта добрая традиция – самому рассказывать о своих победах или внимательно следить, чтобы о них правильно рассказывали другие, – тоже потом прижилась в нашей (и не только в нашей) стране.

Вообще-то газеты создавались для того, чтоб информировать: где там чего случилось, ну и вообще… Но очень скоро выяснилось, что пресса – это мощное оружие. Потому что любой народ – он же подвержен всяким влияниям, причем, всегда. А тут – на тебе! – газета, которая выходить может практически любым тиражом, лишь бы раскупался.

Более того, очень скоро стало ясно, что и новости можно по-разному подавать. То есть буквально, как нравится владельцу газеты – так и подавать. Очень быстро большие и маленькие начальники поняли, что газетой можно прихлопнуть не только муху.

Иногда влияние газеты столь быстро оценивалось властью, что она прямо-таки не успевала пожить. Так случилось, например, с первой американской газетой «Publik Occurrences» («Общественные события»). Интересно, что она вышла почти за сто лет до образования государства США, просуществовала, однако, недолго. Что-то там такое в первом номере не понравилось губернатору штата, и он газету закрыл. Так что тут мы американцев сделали – наши «Ведомости» хоть и позже вышли, но оказались куда долговечней.

С тех пор как газеты стали выходить, они превратились для власти в головную боль. И эта боль с течением веков не затихает. Тут ведь что получается? С одной стороны, без прессы никак нельзя (даже если очень хочется). С другой стороны, не знаешь, чего от нее ждать. Она ведь, пресса, хочет регулярно – желательно каждый день – говорить королю, что он – голый. И, что особенно противно, газеты так и норовят сказать королю, что он голый, даже в том случае, если он одет. А заткни ей рот, тут же все начнут кричать: «Что вы такое творите?! У нас свобода печати! Свобода печати!»

Термин этот, кстати говоря, придумали англичане черт-те когда, аж 13 февраля 1689 года. Тогда они приняли знаменитый «Билль и правах», по которому ни государство, ни церковь не имели права вмешиваться в работу прессы. Только парламент. Представляете, если бы мы пошли на поводу у так называемой цивилизованной Европы и приняли какой-нибудь билль, по которому только наш парламент имел бы право вмешиваться в жизнь прессы? Представляете, что за газеты и журналы были бы у нас тогда?

Но не будем о грустном. Власть всегда хотела, чтобы свобода печати была обязательно… чтобы была!.. и чтобы – обязательно… Но чтобы все-таки какие-то границы там существовали… чуть-чуть… Чтобы – свобода! Обязательно! Но чтобы – границы… Чуть-чуть…

Во Франции бабахнула революция. В 1789 году, напомню, случилось это событие. Все стало можно. Полная свобода всего, в том числе – и печати. Для подтверждения всеобщей свободы разрушили Бастилию и на ее месте установили табличку «Отныне здесь танцуют».

Прошло всего каких-то четыре года после объявления всеобщих свобод и принятия Декларации прав человека и гражданина, а Конвент уже дал право казнить любого, кто будет изобличен в составлении и печатании сочинений, которые провозглашают восстановление королевской власти или роспуск Конвента.

В Америке сказали: свобода печати – это обязательно! Как можно! Это так важно! Первый же конгресс США принял первую поправку к конституции, которая запрещала ограничивать свободу печати. Эту поправку ратифицировали в 1791 году. Прошло всего каких-то семь лет, и в 1798-м конгресс принял, а президент Адамс подписал «Закон о подстрекательстве», в котором было написано, что если, мол, какая сволочь против правительства США или президента выступит, оскорбит их или опорочит, то тех гадов наказать надо штрафом или даже в тюрьму засадить. Закон этот, правда, просуществовал чуть больше десяти лет, потом его отменили.

Так вот все время разнообразная власть нервничала по поводу журналистики. И продолжает нервничать до сих пор.

Журналистику иногда называют «четвертой властью». Четвертой – не четвертой, кто считал? Но сила эта мощная. Отдавать ее на откуп неконкретной свободе не хочется. Что ж это получается? Деньги, понимаешь, даешь, а контролировать нельзя? Куда это годится? Каждому, кто дает деньги, – будь это государство или частный какой магнат, – охота побыть цензором, чтоб вредного в его газете не было, а было только и сугубо полезное с его, издателя, точки зрения.

Борцы за свободу печати очень любят утверждать, что хозяева газет – будь это государство или какие-то магнаты – должны понимать, что без свободы печати нельзя построить гражданское общество. Это да. Это очень правильно. Правда, что такое гражданское общество не очень понятно, ну да ладно – для лозунга вполне годится.

Только задачи хозяев газет, как правило, более конкретны и понятны. И цензуру свою они осуществляют, исходя из этих, конкретных задач. Так что, на мой взгляд, свобода печати – это не когда ты можешь орать, что хочешь, с любой трибуны, а когда ты имеешь возможность найти ту трибуну, с которой позволительно тебе будет орать то, что тебе кажется правильным. Пока такие трибуны есть – существует свобода печати. Исчезло многообразие трибун – значит, наступила диктатура. Верный признак.

Так вот журналистика развивалась себе политически серьезно, а потом на свет появился Уильям Рэндольф Херст. Родился он на свет в весьма обеспеченной семье, правда, умирая, его папа, сенатор Джордж Херст, не оставил сыну наследства, объяснив это тем, что Уильям слишком любит журналистку и вообще не способен заработать ни цента. Старший Херст завещал младшему Херсту газету «Экзаменер».