Шалва Амонашвили - Как любить детей

— Тогда зачем же воспитывать веру в коммунизм? Науку надо учить, а не воспитывать веру в неё…

Было ясно, что плакаты с мыслями будили у учителей мысли.

«Да, детей надо любить, надо учить и воспитывать с любовью», — говорили одни. Это была небольшая группа учителей. Другие же, не имея причину опровергать тезис о любви к детям, утверждали: детей, конечно, надо любить, но вовсе не обязательно, а даже вредно показывать им свою любовь, держать их в руках будет невозможно.

А старшеклассники, в силу активной деятельности группы юных художников, атаковали своих учителей на уроках, задавая вопросы, как они относятся к той или иной мысли того или другого великого педагога.

Мои первые впечатления от плакатной педагогики расширились: я увидел, что мысли из будущего влияют на учителей: кто-то начал переосмысливать свой опыт; кто-то знакомился с именами великих мыслителей и проявлял заинтересованность их творчеством, просил дать им книги; кому-то стало неловко на фоне возвышенных мыслей. Дело в том, что учителя были мало начитаны в классической педагогике, но зато крепко освоили догмы советской авторитарной педагогики, которая делала их «солдатами партии».

Любили ли советские учителя детей?

Конечно, любили, любили искренне и преданно.

Но любовь их была своеобразной, она не имела возможности совершенствоваться. Действовал неписаный закон: любить-то детей надо, но так, чтобы не показывать им свою любовь; их надо любить со всеми строгостями, требованиями, принуждениями, наказаниями; пусть ребёнок не поймёт сегодня, что учитель любит его и ради его будущего счастья вынужден прибегать к силовым способам, зато поймёт, когда подрастёт, и будет благодарен.

И получалось, что детей они любили, но воспитывали и учили их так, что дети не чувствовали эту любовь.

Неписаный закон легко вёл учителя к грубостям. Любили авторитарно, властно, сурово, веря, что это есть лучший путь воспитания. Принималась мысль, что учение — тяжкий труд, надо терпеть, проявлять волю, упорство, чтобы учиться успешно.

Во всех тогдашних школах на видном месте висели транспаранты, призывающие детей быть прилежными. «Учиться, учиться и учиться» — эти слова, сказанные Лениным в адрес безграмотных партийцев, партия теперь адресовала ученикам. А Сталин сказал: «Чтобы строить — надо знать, чтобы знать — надо учиться, учиться упорно, прилежно». Не отстал от вождей и Берия, призыв которого тоже красовался в школах: «Подвиг и геройство учащихся — это учиться на отлично. Это значит: иметь отлично»… И перечисляли предметы. «Отлично» была высшая словесная отметка, чем стала потом пятёрка.

Кстати, когда партия решила, что вместо словесных отметок нужно применять цифровые, лозунг был переделан: вместо «отлично» значилось «пять».

Достанутся ли ученикам знания без усилий?

Нет.

Что делать? Дать им волю? Оставить без знаний?

Нет, нельзя.

Но получается, что ради их же блага надо их принуждать.

Есть ли другой выход?

Нет.

Тогда вперёд!

Вот, примерно, какая логика присутствовала в основе всеобщего образования.

И вскоре школа погрязла в процентомании так называемой академической успеваемости. А авторитаризм в образовании, как и в государстве в целом, стал частью идеологии. По правде говоря, в этом деле педагогическая наука мало что нового сделала: авторитаризм в образовании, силовой подход к детям был известен с древнейших времён, им была поражена школа капиталистического мира. Он и сейчас есть основа теории и практики мировых образовательных систем. Советская педагогическая наука перевела существующую теорию и практику на язык идеологии.

Хотя мудрые люди, — философы, психологи, особенно классики мировой педагогики, а также множество талантливых педагогов, — настоятельно, убедительно, терпеливо и давно объясняют учителям и всем, кто имеет касательство к образованию, что принудительные и насильственные способы вредят детям, снижают возможность проявления природных способностей. Но кто их слушает? Во-первых, опыт уже закреплён веками, он сложился как традиция, учителя поверили в его истинность. А если авторитаризм в образовании есть истина, то всякая другая педагогика, другие взгляды будут неправдой. Во-вторых, для диктаторского, унитарного и унифицированного государства авторитарная педагогика легко вписывается в его идеологию. В-третьих же, авторитарная педагогика на практике требует куда меньше материальных и духовно-нравственных затрат, чем всякая образовательная вариация на тему классической педагогики.

Партия авторитаризм в образовании утвердила в том, что назвала учителей «верными солдатами партии». Учитель — как солдат, как сержант, как офицер! Наверное, солдаты и генералы армии тоже любят друг друга (хотя это вовсе не обязательно), но любовь эта будет другая, она будет служить войне, а не воспитанию. Военную дисциплину в армии на любви не построишь, нужен приказ и его исполнение, а в случае неподчинения приказу — наказание. Вот и вся философия дисциплины.

А как быть в школе?

Примерно то же самое: требовать от учеников сознательной дисциплины, то есть, понимания того, что они обязаны, другого выхода у них нет; им дают задание, они должны выполнить. Если не так, то — наказание. Так провоцируются властолюбие, жестокость и издевательства «солдат», которые, приняв класс, воображают себя генералами.

Сегодняшние авторитарные учителя тоже любят детей, но любят их теми же способами, какие были прежде, или же более утончёнными, которые мощнее прежних.

Любит ли государство детей?

Вроде бы, да.

Ведь пригласил президент девочку из глухомани на новогоднюю ёлку в Кремль? Вот какая любовь.

Но Сталин поступил эффектнее: он взял на руки маленькую девочку с букетом, которую потом назвали Мамлакат, а тысячи бюстов вождя с ребёнком сразу же были установлены во всех парках и дворах школ по всей стране. Это тоже любовь.

Какая разница?

Тогда жизнь миллионов детей репрессированных родителей была искалечена — они были детьми «врагов народа». Теперь нет детей «врагов народа», но два миллиона детей бомжуют по стране. Кто они для народа и для государства?

И так ли надо любить детей?

Я полюбил детей после того, как соприкоснулся с ними. Тогда я ещё не знал причины моей тяги к детям, не мог объяснить, почему так безболезненно расстался с журналистикой и дипломатической жизнью. О том, что это за чувство и на что оно способно, тоже не думал. Это мне предстояло ещё узнать. Но внутреннее моё духовное состояние, весь подтекст того, чем я занимался, к чему стремился, как я сейчас полагаю, была именно любовь.