Шалва Амонашвили - Как любить детей

Мы полюбили её вместе с её горем и вызвали в ней ответную любовь и доверие к нам. Мы многому научились у неё на уроках психологии и логики.

Однажды на уроке литературы мы заговорили о романе, который посоветовала прочитать наша учительница. В нём речь шла о герое несправедливом и жестоком. «Как наш физик», — сказал кто-то.

Физик вызывал в нас раздражение и злобу. Человек немолодой, воображавший себя известным учёным, просто издевался над нами. Принципиально никому не ставил пятёрку. «Пятёрка — это мне, — говорил он, — другие же отметки — вам». Ему жалко было и четвёрки ставить. Потому много было в классе троечников и двоечников. Нас возмущали его грубость, насмешки и угрозы. Потому не раз бойкотировали его уроки, мешали ему на уроке, конфликтовали с ним. А он, вместо того чтобы разобраться, почему мы так себя ведём, ужесточал меры, наказывал двойками и угрожал, что каждому испортит аттестат.

Как быть с таким учителем?

Дейда Варо не учила нас жаловаться и не упражняла в написании жалоб и доносов. Это было не в традициях «Витязя в тигровой шкуре». Она пропустила мимо ушей сравнение героя романа с учителем физики и предложила такую творческую работу: написать вместо писателя главу в романе и показать, как злой и несправедливый герой всё же принёс какую-то пользу окружающим. «Подумайте, какая такая сила могла принудить его проявить благородство, понимание». Она озадачила нас — если есть такая сила, то надо применить её в отношении физика. Наши варианты главы романа оказались весьма интересными, и писатель, надо полагать, выбрал бы один из них как завершающую часть.

Но более важно было то, что мы уже поняли, как быть с физиком. Пусть он будет таким, какой он есть, а мы все вместе окружим его доброжелательностью, уважением, вниманием, улыбками, да ещё будем изучать физику по мере всех своих возможностей, помогая друг другу; кто-то пусть пойдёт дальше и будет читать дополнительную литературу, будет задавать ему вопросы о проблемах физики и обсуждать их…

Мы сдержали наш уговор, и спустя пару месяцев произошло то, чего и ждали: физик успокоился, признал наши знания, оценил наши к нему отношения, стал сдержанным. Он не говорил об этих вещах, он просто двигался нам навстречу, а мы были готовы принять его облагороженным.

Нам самим нравился наш опыт, в котором и мы облагораживались.

И вот произошёл случай, который дал учителю возможность подружиться с нами. После разбора одной физической проблемы, — была она связана с атомной энергией, — он увидел, что некоторые из нас хорошо подкованы по физике. «Молодцы», — вырвалось у него.

Тогда один наш товарищ встал и предложил ему следующее: «Уважаемый учитель, мы признаём ваши глубокие знания и научные открытия в физике. Потому решили учредить ещё две высшие отметки — шесть и семь. Отметку семь мы ставим Ньютону, шесть, безусловно, вам, а нам пусть достанутся пятёрки и четвёрки. Нам ещё далеко до вас»…

Было сказано это в шутливой форме, мы засмеялись, учитель — тоже. «Ладно, — сказал он, — пусть будет по-вашему».

Так разом повысились отметки по физике.

В девятом и десятом классах мне доставались четвёрки, а в одиннадцатом — пятёрки.

Оставалась проблема с учительницей русского языка и литературы. Сколько хорошего она могла бы для нас сделать — дать нам заговорить на русском языке, прильнуть к богатейшей русской поэзии и прозе. Владея грузинской литературой, мы могли бы проводить весьма познавательные параллели. Но она этого не сделала. Она, классная руководительница, не любила нас, не любила детей.

Некоторые мои товарищи, благодаря семейным условиям, владели русской речью, читали свободно. Остальным надо было спасаться самим, и каждый из нас искал выход.

Для меня это был путь зубрёжки и списывания. Я с трудом продвигался, но двойки ставить мне уже было невозможно, тройки — да. Редко я получал четвёрку, и тогда у меня был праздник.

Так я пришёл к выпускным экзаменам.

Как же я сдам письменную работу?

Она знала это и грозилась: «Твои пятёрки плакать будут перед моей отметкой».

Я же ей никогда ничего плохого не делал? Я не злил её, не конфликтовал с ней. Ну, ходил на шатало со всем классом. Но разве это был повод, чтобы таить злобу к какому-либо ученику? Сказать, что она мстила мне, было бы неправильно: за что мстить, когда не было никакого повода! Получается, что она была просто злая и находила удовольствие в том, что издевалась над кем-нибудь. Разумеется, не только надо мной!

Накануне экзамена, ни на что не надеясь, я пошёл к своему другу, который прекрасно владел русским языком, чтобы он помог мне чем-нибудь. И он действительно помог. «Вот тебе шпаргалка, — сказал он, — завтра на экзамене будет тема о молодогвардейцах. Спиши, и получишь пятёрку».

Откуда он знал об этой министерской тайне? От дяди, который работал в министерстве просвещения.

Всю ночь я зубрил шпаргалку. Переписал её несколько раз. Упражнялся в письме наизусть. Тщательно следил за правописанием, за пунктуацией. На утро весь текст шпаргалки лежал у меня в голове. Если бы на экзамене пришедшие из министерства не объявили бы эту тему, я всё равно написал бы то, что зубрил всю ночь.

Но вот радость: чиновник с важным видом открывает засекреченный и сургучом скреплённый пакет, достаёт лист бумаги с названием экзаменационной темы, и учительница наша пишет её на доске. Тема слово в слово совпадает с темой моей шпаргалки. Сейчас мне нужно было только одно: спокойно списать с головы, не ошибиться. Я и приступил к этому делу.

Учительница, стало быть, должна радоваться, что я пишу. Но нет. Она подходит ко мне, стоит над головой и наблюдает, как я красиво сажаю буквы и складываю слова.

— Покажи руки! — говорит она мне.

Показываю. В руках у меня ничего нет.

— Встань, выходи из-за парты…

Она заглядывает под парту, ищет шпаргалку, но не находит, ибо она у меня в голове.

— Садись, продолжай писать…

Сажусь и продолжаю списывать с головы.

Она недовольна. Идёт к представителю министерства.

— Он пишет… — говорит она ему.

То есть, она, — учительница, занимающаяся с нами шесть лет, классная руководительница за всё это время, — доносит на меня чужому человеку, наделённому властью. Почему она это делает? После экзамена мы с ней, по всей вероятности, разойдёмся навсегда. Плохо, конечно, списывать, но если это для меня последняя возможность, если со списыванием связана моя судьба, если никому нет вреда от этого, и если формальность тоже соблюдена, — то неужели учитель не посочувствует своему ученику? Это же предательство, что она сейчас доносит на меня?