Пьер Шоню - Цивилизация классической Европы

Но есть вещи посерьезнее: становление в 1685–1715 годах нехристианского рационализма, лучше сказать — антихристианского. Восемнадцатый век, «этот страстно антихристианский век», как его определил недавно Жан Эрар, вызрел с 1685 по 1715 год. Вся ненависть, вся желчь радикального непонимания, несбывшейся любви, стремление поскорее преуспеть в чем-либо более важном, что позволяла в плане внешнем численная наука. все это уже было до конца XVII века. Долгий и многоречивый XVIII век рассеивал и, зачастую сознавая свою неспособность перестроить, ослаблял дерзость молодого и ненасытного рационализма в момент его полной силы, когда Спиноза предложил в своей великой «Этике» тотальную математизацию моральной вселенной.

Что же, в конце концов, фундаментально нового произошло в 1680-е годы? Рационализм, неверие, отказ от христианского видения мира. Было ли это чем-то новым? Или же произошел внезапный перевес в численности тех, кого набожный христианский мир вполголоса и отводя глаза, называл нечестивыми? Весьма посредственное решение проблемы. Кризис сознания — совсем другое.

Это, в первую очередь, кризис христианской мысли. Это, прежде всего, естественный спад религиозной волны, которая, не переставая, вздымалась то здесь то там с 1520 по 1680 год. Состояние религиозного спада уже переживалось в XIV и начале XV века, после величественного расцвета Средневековья. Это, наконец, новое рождение.

Христианская схоластика несла в себе отрицание самой себя: антихристианскую схоластику Аверроэса, патристику в эпоху Оригена, сопротивление языческой философии, символизируемой хлесткой иронией Цельса, Ренессанс возродил традиционный агностицизм. Рационализм Анри Бюиссона был рационализмом старым, как древний мир, не имеющим ни силы, ни оригинальности; что касается либертинов Рене Пентара 1-й пол. XVII века, то они не внесли никакой новизны, вдохновения или размаха. Против прилива новой церковной весны они были бессильны, разве что пользовались свободой неверия, недолгим счастьем безнаказанно насмехаться, чего, в сущности, при условии уважения некоторых приличий у них никто всерьез не оспаривал.

Но едва пришел 1680 год, как все изменилось: народился новый рационализм, набрал силу и размах. Он был тем более соблазнителен, что обрушивался на церкви, ослабленные приливом их собственного богатства. Rabies theologica [146] Теологическое неистовство (лат.). — Примеч. ред. — такова была для интеллектуалов цена заинтересованности. Известно, к каким эксцессам, к какому отступничеству она привела христианскую Европу. Насилие крестьян, восставших под предлогом приверженности старой вере, казни, бесчеловечные увечья, причиненные царем, действующим от имени переписчиков, элите, духовным вождям раскола в России. Правда, это восточная жестокость. Но и дордрехтская ярость привела к не менее тяжелой расплате: никаких пыток, никаких костров, но зато изгнание, его муки, тяготы и тревоги. Пытки и костры христианская Европа, как мы видели, приберегала с 1570 по 1630 год для нахлынувшей гигантской волны сатанизма: 30, а то и 50 тыс. жертв потребовалось, чтобы все пришло в порядок. Костры погасли. В 1670–1680 годах они почти не разжигались, разве что спорадически где-нибудь на окраинах Северной Европы и даже в пуританской Америке с ее салемскими ведьмами. [147] Речь идет о известных как процесс салемских ведьм жестоких преследованиях женщин в пуританских общинах Новой Англии. — Примеч. науч. ред. Так ли уж шокировали в конце века эти воспоминания недавнего прошлого? Вероятно, нет. Не отвечали ли они потребностям социальной защиты? И не были ли сжигаемые сатанисты в идейном плане более глубокими, чем их судьи, скептиками XVIII века? Философы избавляли этих асоциальных от костра, но не от смерти. Их уничтожение было опытом, о котором никто не сожалел.

Другое дело — Дордрехт, иудео-христианская Испания, отмена Нантского эдикта. Здесь обрекались на страдание не одни лишь обездоленные. И память лучше хранит более острое и, быть может, не столь привычное страдание интеллектуалов.

Дордрехт. Без яростного стремления к невозможному (чего стоит хотя бы грех против Духа, вторгаться, как со взломом, в совет Святой Троицы?), без непримиримой альтернативы абсолютной безвозмездности спасения человека и величия Божия либо позитивного осуждения, возмутительного для простого здравого смысла и греховного, принимая во внимание суверенную милость Божию, арминиане, хранимые и поддерживаемые своими церквями, стали бы тем, кем они стали — гонимыми карой, повсюду отдающими жизнь жалкому делу социнианства? Соццини с его жалким, ограниченным «возможностями» божеством, с его вздорным, как у молинистов, Богом, Соццини был уже мертв, но воскрешен в конце XVII века арминианской диаспорой из стремления дистанцироваться от яростной и злобной гомаристской ортодоксии. Так это звучало в чересчур благонамеренных устах язвительного Жюрье, с точки зрения которого ни добрый пересмешник Бейль, ни слабые гонимые внутри протестантской Франции, отвергшие уверенность вечной смерти, милости не заслуживали, потому что они уступили минутной слабости. Жюрье не прощал, как некогда Христос Петру, минуту телесной трусости перед кровью и народом.

Отмена Нантского эдикта, Испания и Португалия в руках инквизиции (Португалия — частный случай иберийской ожесточенности), не прекратившей преследовать и оговаривать евреев, после того как их столько преследовали, оговаривали и жгли, неутомимо фабриковавшей их из самых что ни на есть подлинных «старых христиан» и из своей мании изгонять отовсюду малейший след иноверия, цензуровать все: папу и курию, не говоря о всей, или почти всей, французской религиозной мысли. Испания, какая желанная мишень! С 1700 года Европа в этом неизменна. Архаичная Испания стала ее доброй и сговорчивой совестью. Отец Лас Казас, святой и апостол, невольно вполне простил ей работорговлю.

Однако наиболее глубоко подорвавшим христианское представление о мире актом стала отмена Нантского эдикта, потому что это была Франция, потому что лицом к лицу оказались две неравновесные, но равноценные элиты. Потому что гугеноты родины Кальвина и их гордо поставленные, суровые, прямые и крепкие церкви стали заметны в Иерусалиме реформации. История отмены Нантского эдикта — об этом написано достаточно, читатель может убедиться сам — осложняется тем, что сам акт был отсрочен. Будь удар нанесен в 1629 году в порядке наказания за неправедный бунт, это было бы не так возмутительно для небольшой паствы в перспективе Тридцатилетней войны. Но удар был нанесен холодной рукой уже после подавления 1665–1679 годов, когда страсти поутихли. Плохо информированная Европа не поняла этого или не Пожелала понять. Отмена Нантского эдикта стала неискупимым преступлением (в конечном счете невелика важность, что она была малокровной), потому что это преступление только вчера оправданного. Франция, которая отменяла, Франция 1680 года — это Франция триумфальной католической реформации. Внешне она считалась таковой, в действительности же она перестала ею быть, ибо элита католической реформации сама при этом была преследуема. И подлинная элита — великий Ле Камю де Гренобль — не одобряла преступление, совершенное во имя ее. Преступление 1685 года неискупимо, поскольку это преступление религиозное. Мораль того времени поняла бы изгнание. Устроители драгонад были из породы Анании и Сапфиры. Они желали воздать Богу, не слишком развязывая кошелек, из чего следует грех против Святого Духа от драгонад до евхаристии. Французские протестанты в течение XVII века сделались гораздо ближе к католицизму, которому августинианство придало новый облик. То, что их более всего отталкивало и в конечном счете более всего привлекало в обновленной старой вере, как раз и была доктрина евхаристии, которую они с таким трудом понимали не без уважения. Вокруг Бога из теста, идола, или вокруг евхаристии, чудесного следствия неизмеримой любви Бога, которая передается во Христе бесконечно, конкретно, каждодневно, до конца мира, в таинстве алтаря, обострилась борьба мнений. В сущности, это тот аспект, который лютеранский убиквизм умел прекрасно выразить в своей манере, но который не сумел удержать так же хорошо стыдливый кальвинизм с его трепетным благоговением. Когда кальвинист оступается, он оступается на евхаристии; в XVII веке, когда он делает шаг, он делает его для евхаристии, более реальной, чем причащение под обоими видами.