Владимир Келер - Друг на все времена

«Я думаю, что возможны и полезны собрания «О вежливости». Носить они должны, конечно, поначалу остроконкретный характер, то есть «отталкиваться» от соответствующего тревожного повода... А потом можно и «вообще» поговорить! Почему бы, к слову, старым людям не рассказать о тех добрых традициях народной вежливости, о которых забывает порою наша молодежь?

Да мало ли о чем можно с пользой потолковать. Хотя бы о том, что иногда (я вот не раз замечал) и хочет юноша оказать почтение старику или женщине – ну, уступить место или дорогу, а удерживает его боязнь показаться смешным в глазах товарищей. Живет еще этакое дурацкое ухарство, любование собственной развязностью... Живет и влияет даже на хороших ребят.

А ведь мы должны создать такую общественную атмосферу, чтобы смешной выглядела именно невежливость. Чтобы человек, не уступивший места женщине, безразлично, молодой или старой, вызывал смех, далеко не добродушный. Надо смеяться над этим также зло и мастерски, как мы уже научились смеяться над пьяницами, дебоширами, бездельниками...»

Трудно с этим не согласиться.

В воспитанности, так же как и в других качествах, нет ничего вечного. Нормы поведения меняются в зависимости от господствующих взглядов, социального и экономического уклада общества.

«Если женщине подал пальто человек вашего круга,– говорилось в одном из наставлений, изданных до революции,– обязательно поблагодарите его. Если же пальто подал швейцар, его не благодарят. С лакеем, горничной не здороваются и не прощаются».

Правила хорошего тона буржуазного общества, предписывающие делать вид, казаться не тем, кто вы есть, высмеяны Гоголем, Чеховым, Толстым.

Воспитанным мы считаем человека, освоившего принципы коммунистической морали, вобравшего в себя все самое лучшее, что накоплено человечеством за всю его историю.

– ...И обращение с другими,– сказал один читатель библиотекарше, которая не ответила на его приветствие. При этом он показал ей на плакат со знаменитыми чеховскими словами (поставленными нами в эпиграфе), висевший тут же.

Среди основ общественного поведения личности внешне выделяется одна: приветливость.

Приветливость помогает людям установить между собой отношения симпатии.

Когда человек тебе незнаком или знаком поверхностно, то с приветливости к нему начинается доброе общение. Она как бы ключ от калитки в сад души незнакомца.

А если человек знакомый? Быть может, даже очень? Тогда тем более необходимо обращаться с ним приветливо. Это очень чувствуется, постоянно ценится и друзьями.

Как никогда и никому еще на свете не надоело слышать простенькую фразу от дорогого человека: «Я тебя люблю», так не родился еще тот чудак, который на приветливую улыбку друга вдруг огрызнулся бы или состроил рожу. Тоже улыбнется, и обоим станет лучше и уютнее.

Кстати, об улыбках.

Многие не подозревают, а ведь в улыбках в самих по себе таится очень много.

В Америке я слышал поговорку: «Улыбайся утром час, и у тебя весь день будет превосходное настроение».

Рецепт совершенно точный. Всякий может проверить его на себе.

Людям нравится, когда к ним обращаются приветливо. К ним хорошо обращаются, и они стараются показать, что заслуживают этого, что так обращаются к ним не зря.

Исполненные благодарностью, и они отвечают приветливостью сами.

Вот и получается, что приветливость, как, скажем, то же доверие,– невод для «выуживания ценностей» из чужой души. Доверие как бы заставляет того, к кому его относят, быть порядочным; приветливость побуждает его вести себя с достоинством.

Высокую мудрость проявили наши отдаленнейшие предки, создавшие обычаи гостеприимства почти восемь тысяч лет назад! Вот когда поняли цену приветливости!

Остановимся на пресловутой неискренности вежливых обращений.

Широко распространено мнение, что приветливость вежливых людей чуть ли не всегда принципиально покоится на лжи.

Положим: я приветствую кого-то мне противного, говорю ему: «Здравствуйте», а сам тут же думаю: «Чтоб тебе провалиться!» Уступаю место в автобусе злой старухе, а самого свербит: «Какого лешего ты в часы «пик» ездишь! Лежала бы себе в постели до одиннадцати, успеешь на базар».

Что сказать на это? Вроде бы и впрямь выходит, приветливость – ложь. Благородная, но ложь.

А копнуть поглубже – лживого здесь нет и в помине.

Разве, когда мы говорим «здравствуйте», мы вкладываем в слово смысл: «Я требую, чтобы все твои болезни – грипп, кашель, насморк, перебои в сердце и тому подобное, немедленно испарились»? Да ничуть, конечно, не бывало. Даже встречая задушевного своего друга, мы, произнося приветствие, подразумеваем только – скромно и доброжелательно: «это я» [57] Как «спасибо» давным-давно звучит «благодарю», а не «спаси бог». Или как, допустим, английское слово «утро» (morning), сказанное знакомому при встрече, значит даже не «доброе утро» (good morning), а опять же как по-русски «здравствуйте», то есть «это я». .

Кажется, в одном-единственном случае оно становится чуть красноречивее: когда приветливо и первым здоровается сильный или старший в чем-то человек (а старший – возрастом или положением – человек, если он культурный, часто здоровается первым). В таком случае к основному смыслу «это я» как бы добавляется: «только ты меня не бойся, я не тигр, а ты не антилопа».

О какой же лжи может идти речь, когда оба одинаково понимают, что говорит другой? И когда вдобавок каждый знает, что другой понял точно взаимное приветствие.

Лгать, конечно, лгут порою (пример с фотокружком), но не потому, что вежливы, а потому, что недостаточно воспитаны.

Обратимся к следующему свойству воспитанности: к уважительному обращению с людьми. В чем оно заключается?

Конечно, не в выспренних выражениях, не в неестественных словах любезности.

Никто, например, сегодня не потребует (и было бы смешно), чтобы люди вдруг начали разговаривать с изысканностью, принятой когда-то на Востоке. Как именно, можно судить хотя бы по бланку в старинной пекинской газете «Цзин-Пао», служащему для возвращения авторам непринятых рукописей. Содержание бланка таково:

«Преславный брат Солнца и Луны!

Раб твой распростерт у твоих ног. Я целую землю перед тобой и молю разрешить мне говорить и жить. Твоя уважаемая рукопись удостоила нас своего просвещенного лицезрения, и мы с восторгом прочли ее. Клянусь останками моих предков, что я никогда не читал ничего столь возвышенного. Со страхом и трепетом отсылаю ее назад. Если б я дерзнул напечатать это сокровище, то президент повелел бы, чтобы оно служило образцом и чтобы я никогда не смел печатать ничего, что было бы ниже его. При моей литературной опытности я знаю, что такие перлы попадают раз в десять тысяч лет, и потому я возвращаю его тебе. Молю тебя: прости меня. Склоняюсь к ногам твоим.