Михаил Гиршман - Литературное произведение: Теория художественной целостности

Художественным произведением осуществляется своеобразный перевод данности воплощаемой в нем первоначальной реальности общения в остро проблемную заданность для каждого живущего человека. Жизнь его осуществляется именно в проблемном поле обращенности, на которую невозможно не отвечать, но ответить на которую возможно только в реальном общении с другим, – общении, процесс и результат которого содержит в себе перспективу заранее неизвестного и непредсказуемого, но несомненно существующего смысла.

Как реальный момент настоящего времени «всерьез» – это промежуток: диалог между прошлым и будущим, так и реальная человеческая индивидуальность осуществляет себя лишь в между-бытии, в промежутке, где она оказывается на границе уникальной совместности и совместной уникальности людей, эпох, культур, лицом к лицу с другим, причем не со своим подобием, а по-настоящему существенно и непредсказуемо другим. «Нуждаться во времени, – разъясняет существо диалогического мышления Ф. Розенцвейг, – значит мы ничего не можем знать наперед, не можем получить один – единственный ответ раз и навсегда, а должны в безысходной и постоянной готовности ожидать и надеяться: должны всякую возможную истину „в себе и для себя“ соотносить с чем-то другим, существующим во времени, другим, от которого эта истина зависит» 22 .

Еще одним общим принципом диалогического мышления, о котором я уже упоминал, является утверждение принципиального единства универсальности и уникальности – единства, обращенного к каждому живущему человеку. Единственный, необходимый и незаменимый на своем месте, не имеющий «алиби в событии бытия» (М. Бахтин) в реальном опыте и общении с другим, таким же единственным и в то же время не своим подобием, а подлинно и существенно другим, может ответить на обращенный к Адаму и к каждому живущему Божественный вопрос: «Где ты?», может сказать свое слово, единственно необходимое в нужное время и в нужном месте, может сделать свое дело, от которого зависит состояние мира. Эта зависимость неопределенна и проблематична, как и человеческая жизнь вообще, каждый момент которой заранее не гарантирован, неисчислим и непредсказуем, но имеет смысл, который нуждается в действенной реализации, в том, чтобы он был воплощен, создан в реальном опыте самоосуществления. Об этой необходимости прекрасно написал близкий к идеям диалогического мышления Б . Пастернак:

Взаимосвязь основных и наиболее общих диалогических установок можно отчетливее увидеть в случаях их принципиальной критики с иных теоретических позиций. Приведу один из примеров – статью Р. Мухамедиева «Диалог Достоевского и диалогизм Бахтина». Вот итоговые суждения автора, резюмирующие суть его критики: "Бахтин поставил диалог в центр творчества Достоевского, сделав его конечной и единственной целью, с чем нельзя согласиться принципиально: диалог как цель убивает сам себя, теряет всякий смысл. Диалог есть средство по самой своей природе, он – путь к постижению истины… Бахтин, к сожалению, за индивидуальным сознанием каждого героя более ничего не обнаруживает. каждый герой предстает в качестве. автономной части, но автор (Бахтин. – М. Г.) не видит того, что это части единого целого. А суть состоит в том, что Достоевский, живописуя русского человека… фактически изображает русскую нацию. Национальная идея – вот главный и, пожалуй, единственный герой в романах Достоевского" 23 .

Самое интересное – увидеть здесь логическую взаимосвязь противопоставляемых установок. У М. Бахтина диалог – бытиен, онтологичен, у его критика – гносеологичен, он лишь средство познания единой и общей истины. У Бахтина в самом деле ничего нет за индивидуальным сознанием отдельной – единственной – человеческой личности. В диалогическом мышлении нация и человечество усматриваются не за и не вне индивидуального сознания личности и не внутри личности, а между личностями, и осмысляются нация и человечество не как утопические общности, а как реальное общение множества единственных индивидуальностей, т.е. как тот самый онтологически первичный диалог, который отрицает Р. Мухамедиев. И потому в противовес его утверждениям сторонник диалогического мышления никогда не согласится с тем, что герой – это часть единого национального целого, для него личность и нация – это разные целые, обращенные друг к другу.

Наконец, отказ от бытийности, онтологической первичности диалогического общения закономерно сочетается у Р. Мухамедиева с антиномией разобщенных «половинок», по терминологии критика М. Бахтина, «антиподов»: в данном случае идеи и идеологии: «Идея и идеология – антиподы. Идея первична, идеология вторична. Идеология паразитирует на том, что несет, содержит в себе идея. Диалог – это идея, диалогизм – идеология». 24

М. Бахтина, действительно, можно упрекнуть в недостаточно строгом разграничении понятий идея и идеология, но стоит подумать о том, почему и в этом и в ряде других случаев он предпочитает терминологическому разграничению меняющиеся значения одного и того же слова (еще более явный и известный пример – слово «автор» и его разные значения у М. Бахтина). Может быть, для М. Бахтина здесь важен диалогический акцент на движущееся единство множества связанных друг с другом смысловых вариаций, которые не должны разрываться на «антиподы», так что и научная определенность предполагает не только общенаучный критерий повторяемости, но и индивидуальную единственность смысловой конкретизации.

Что же касается «антиподов» вообще, то следует сказать, что еще одной очень важной общностью является живое триединство диалога, радикально противостоящего и отождествлению единства и единственности, и бинарным оппозициям, альтернативным дихотомиям и вообще фундаментальной двоичности и двучленности. Принципиально важным является и утверждение М. М. Бахтина о том, что «подлинное согласие является идеей (регулятивной) и последней целью всякой диалогичности» 25 , и это еще одна точная формулировка общей установки, своеобразно выраженной и у Бубера, и у Розенцвейга, и у Розенштока-Хюсси.

Их диалогическое мышление столь же противостоит единственности одного сознания, сколь и сохраняет единство множества единственных личностей, не допуская ни его разрыва на взаимоуничтожающие друг друга половинки, ни тотальной монополии единственного голоса, ни «снятия» его единственности во всеобъемлющих других голосах, ни их аморфного смешения друг с другом. Общим здесь является, пользуясь словами М. Бахтина, «единство не как природное одно – единственное, а как диалогическое согласие неслиянных двоих или нескольких». 26 Согласие возможно только на границе, предполагающей отчетливую «неслиянность» – разделенность.