Сергей Борисов - Рукописный девичий рассказ

Интересен и отбор композиционных приемов в девичьих рассказах. С. Б. Борисов пишет о пристрастии школьниц к новеллистическому построению текстов и к приему «рассказа в рассказе». От себя замечу, что новеллистической формой сочинительницы любовных рассказов не владеют. Так, например, в рассказе «История первой любви» во всех вариантах начало входит в явное сюжетное противоречие с финалом — автор, а за ним и переписчицы к концу рассказа уже явно не помнили, что нужно свести его к первой сцене [29] Любопытно, что начало «Истории первой любви» использовано и в рассказе «Некрасивая», где автор использует и приспосабливает к своим потребностям расхожий «взрослый» сюжет. Если в тексте из «Огонька», приведенном в комментарии к рассказу, история о том, почему юная роженица осталась одна с еще не родившимся ребенком, остается за кадром, то в варианте школьницы эта любовная история восстановлена и введена с помощью новеллистического зачина другого рассказа. . Почему же все-таки девочкам так нужна эта сложная и не дающаяся им форма? Если проанализировать случаи, когда в рассказах возникает несовпадение фабульного действия с сюжетным (рассказы «Суд», «История первой любви», «Помни обо мне» и др.), то нетрудно убедиться, что практически всегда (пожалуй, исключение составляет только рассказ «Некрасивая») это связано с предсмертным или посмертным открытием любовной тайны. Вероятнее всего, таким образом выдает себя обычное подростковое чувство собственной невысказанности и непонятости, которое в мрачных детских фантазиях (описанных еще Марком Твеном в «Томе Сойере») зачастую принимает форму «вот тогда все узнали (поняли, оценили), но было уже поздно».

Такова же функция предсмертных писем, которыми изобилуют рассказы школьниц: позволить героям умереть неуслышанными сочинительницы не могут. Окружающие должны узнать, понять, оценить. Поэтому герои любовных рассказов пишут свои прощальные письма в самых невероятных ситуациях: например, «ничего не видя» после полученных травм (рассказ № 9, без названия), с проломленным черепом («Марийка»). Если же смерть настигает героиню совсем внезапно, то выясняется, что внутренний голос подсказал ей, что по пути к другу она наткнется на бандитский нож, и она еще до выхода из дома запаслась прощальным письмом («Сережка + Наташка»).

Итак, даже очень поверхностный литературоведческий анализ девичьих рукописных любовных рассказов позволяет увидеть некоторые черты психологического и культурного облика их сочинительниц и читательниц. Думаю, что уточнение источников этих рассказов и сличение девичьих текстов друг с другом и с первоисточником могут дать материал к изучению психологии подростков и механизмов детского текстопорождения. Было бы интересно также проследить судьбу этого жанра в нынешних условиях, когда издается большое количество литературы для девочек (с завлекательными названиями типа «Герой-любовник из 5 „А“» или «Коварство и любовь в 9 „А“»), призванной заполнить ту нишу, которую раньше девочки заполняли рукописными рассказами. Удалось ли этим книгам, в которых, из соображений эстетики или педагогики, все же отсутствуют реки крови и самоубийства на могиле возлюбленных, вытеснить мрачные рукописные творения школьниц? Будем надеяться, что у нас еще появится возможность получить ответы на этот и другие вопросы, связанные с жанром, изучение которого пока только началось.

Ниже приводятся три схемы, в которых отражены сюжеты повестей начала XIX века, получившие наибольшее распространение в девичьих рукописных любовных рассказах.

См. обзор точек зрения по вопросу о времени возникновения жанра в статье С. Б. Борисова в настоящем издании.

См. статью Т. А. Китаниной, публикуемую в этой книге. Отметим в скобках, что сентиментальная повесть в большей степени связана с социологической проблематикой: несчастья героев происходят от их социального или имущественного неравенства, в то время как любовный рассказ социальной проблематики не знает вовсе (единственное исключение — рассказ «Вот такая любовь»). В экспозиции рассказа «Настоящая любовь» (1–13) социальный конфликт:

«— Я тебя тоже очень, очень люблю, может быть больше всего на свете и даже больше жизни своей...

— Но мы никогда не сможем быть вместе, — прервал Игорь, — так как твои родители не хотят видеть нас вместе».

Вступление заставляет думать, что счастье возлюбленных будет разрушено именно из-за социальных причин: родители героя — бедные, родители героини — богатые. Однако это «ружье» так и не стреляет, и в конце концов героев ссорит коварная соперница.

На это обратила внимание О. Б. Вайнштейн в работе «Contemporary notebooks of love: girls’ subculture in Russia» (cм.: rutheniaru/folklore/vainstein.html, примеч. 21).

Асадов Э. Добрый принц // Острова романтики. М., 1969.

Грей — имя главного героя повести Грина «Алые паруса», очень популярной среди юных читателей в эпоху, о которой идет речь. Любопытно, что это имя проникает и в рукописный девичий рассказ: так в нескольких вариантах зовут главного героя рассказа «Инга», и это тем более показательно, что в принципе любовные рассказы, в отличие, скажем, от жестокого романса, избегают «экзотических» имен: ономастикон этих текстов соответствует общей установке жанра на изображение «обычной жизни».

«Молодежные культурные практики, укорененные в деревенской традиции, рассматривались послереволюционным режимом как реакционные, критиковались и были объектом борьбы в советские времена. Вне этой борьбы молодые женщины, похоже, не привлекали особого внимания. Их запросы не рассматривались как нечто специфическое, — просто, будучи одновременно и юными, и принадлежащими к женскому полу, молодые женщины считались вдвойне отсталыми, наивными и неприспособленными к жизни. Отсталость, связанная с культурными практиками молодых женщин, обосновывалась их склонностью сплетничать, гадать и — в целом — быть легкомысленными» (Pilkington Н. «Youth culture», consuption and identity // Gender, generation and identity in contemporary Russia / Ed. by H. Pilkington. L; N. Y., 1996. P. 194).