Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Принято считать, что Достоевский не любил вспоминать о родителях и пресекал любые расспросы. Но вот отзыв Андрея Михайловича: «Это было не так давно, а именно в конце 70–х годов. Я как‑то разговорился с ним о нашем давно прошедшем и упомянул об отце. Брат мгновенно воодушевился, схватил меня за руку повыше локтя (обыкновенная его привычка, когда он говорил по душе) и горячо высказал: „Да знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые, и в настоящую минуту они были бы передовыми!.. А уже такими семьянами, такими отцами… нам с тобою не быть, брат!”» [48].. 48 Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. С. 26.

Что означало на языке Достоевского понятие «лучшие, передовые люди», подразумевающее его родителей? Скорее всего, для него они были людьми повышенного честолюбия, одержимыми стремлением вырваться из плена собственной заурядности. Благодарная память Достоевского подсказывала ему: желание стать «лучшими люди» как idée‑fixe родителей было исполнено жертвенности и самоотверженности, ибо всецело было направлено на детей.

Конечно, человечество узнало о семействе штаблекаря из больницы на Божедомке исключительно благодаря его второму сыну — остальные шестеро детей, не имей они родственных отношений со своим гениальным братом, не остались бы, наверное, в памяти истории.

Однако воспитательная метода, примененная супругами Достоевскими по отношению ко всем их детям, таила некий интуитивный расчет: если в семье по какому‑то капризу природы, по дерзкой прихоти судьбы окажется гений, нужно постараться его «не потушить в младенчестве».

Гений в ней оказался.

Спустя много лет, проявляя поразительную, до самоумаления, скромность, он все‑таки продиктовал биографу: «По старшинству я родился вторым, был прыток, любознателен, настойчив в этой любознательности, прямо‑таки надоедлив — и даровит. Года в три, что ли, выдумал слагать сказки, да еще мудреные, пожалуй, замысловатые, либо страшные, либо с оттенком шутливости. Я их запоминал…» [49] П. Быков. Выдержки из автобиографии Ф. М. Достоевского // Красная газета. 1925. № 47. 24 февраля

Кажется, будто весь домашний уклад строился в этой семье таким образом, чтобы поощрить любознательность, укрепить настойчивость, разбудить вместе с пылким воображением горячечную фантазию и бросить ее на выдумывание страшных либо мудреных сказок.

С неистовым упрямством Михаил Андреевич брался за раннее образование старших детей. «Федор Михайлович вспоминал также, — писал О. Ф. Миллер, — что держали их строго и рано начинали учить. Его уже четырехлетним сажали за книжку и твердили: «учись!», а на воздухе было так тепло, хорошо, так и манило в большой и тенистый больничный сад!» [50] Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. С. 6

Гений — это не норма, это нарушение нормы. «Брат Федор, — утверждал Андрей Михайлович Достоевский, — был во всех проявлениях своих настоящий огонь» [51] А. М. Достоевский. Воспоминания. Л.: Изд — во писателей в Ленинграде. 1930. С. 43. . «Слишком горяч», «слишком впечатлителен», «слишком резок» — нарушение меры проглядывало в брате Федоре уже в раннем детстве. И хотя отец говаривал: «Эй, Федя, уймись, не сдобровать тебе… быть тебе под красной шапкой!» [52] Там же. С. 71. — сам он влиял на атмосферу дома отнюдь не в гармоническом отношении.

В доме родителей Достоевских не было доброго ангела, нянюшки Арины Родионовны, которая бы милым, простым и задушевным словом смягчала пылкость характера и необузданное воображение своего воспитанника. Нянька детей, Алена Фроловна, была старой девой необъятной толщины, страдавшей неутолимым аппетитом. Эта домашняя «чрезмерность» всячески усугублялась — время от времени угрюмый Михаил Андреевич позволял себе грубое развлечение: используя несчастную особенность старухи, он устраивал состязания в обжорстве с применением медицинских средств для возбуждения аппетита, голодной диеты и, затем, раблезианского угощения.

«Сорокапятипудовая гиря», «бочка» — так, по примеру отца, Алену Фроловну называли в доме — сказки рассказывать не умела. Зато однажды явила пример столь удивительного благородства и щедрости, что питомец ее, писатель Достоевский, запомнил на всю жизнь ее «большой поступок». Весной 1832 года в Москве было получено известие о пожаре в только что приобретенном поместье Даровое, о выгоревших дотла усадьбе и всей деревне. «С первого страху вообразили, что полное разорение. Бросились на колена и стали молиться, мать плакала. И вот вдруг подходит к ней наша няня Алена Фроловна, служившая у нас по найму, вольная то есть, из московских мещанок. Всех она нас, детей, взрастила и выходила… Жалованья она не брала у нас уже много лет: «Не надо мне», и накопилось ее жалованья рублей пятьсот, и лежали они в ломбарде, — «на старость пригодится» — и вот она вдруг шепчет маме:

— Коли надо вам будет денег, так уж возьмите мои, а мне что, мне не надо…

Денег у ней не взяли, обошлось и без этого. Но вот вопрос: к какому типу принадлежала эта скромная женщина, давно уже теперь умершая, и умершая в богадельне, где ей очень ее деньги понадобились».

Любопытно, что Андрей Михайлович, добросовестный и обстоятельный воспоминатель, почему‑то не запомнил этого эпизода, хотя подробно описал крестьянина Архипа — виновника пожара, не забыл об обещании папеньки поделиться с бедняками — погорельцами последней рубашкой, упомянул и о поездке родителей на молитву к Иверской иконе Божьей матери. Любопытно, однако, и то, что взволнованная память другого воспоминателя отсеяла грубую «чрезмерность» физического облика няни Алены Фроловны, но благодарно отозвалась на незаурядность ее душевного порыва — и вопреки истине сильно омолодила и приукрасила старушку: «Была она тогда лет сорока пяти, характера ясного, веселого и всегда нам рассказывала такие славные сказки!»

В этой семье — если к тому были хоть какие‑то собственные задатки — нетрудно было вырасти мечтателем и идеалистом.

Строго воспрещались, как опасные и неприличные, шумные игры в мяч и в лапту.

Строго преследовалось общение с больными, которые прогуливались в больничном саду.

Строго ограничивалось вообще всякое общение, особенно со сверстниками, — до тринадцати лет у старших братьев Михаила и Федора не было ни одного знакомого мальчика, с которым бы дозволялось играть или просто поддерживать товарищеские отношения.

Дети, во исполнение воли отца и согласно его представлениям о приличном, порядочном воспитании, росли, как пишут биографы, в замкнутом, изолированном от внешних влияний мире, а их характеры были искусственно стеснены весьма узкими рамками.