Александр Жолковский - Осторожно, треножник!

Вообще-то мы приятельствовали, но в этот раз мое присутствие ее явно раздражало. Щедро расточаемые мной улыбки и знаки почтения не помогали. В конце концов, она без обиняков объявила причину своего недовольства: я позволяю себе о чем-то там распространяться, тогда как она желает говорить одна, поскольку она старше и времени у нее в обрез, так что мне лучше вообще помолчать. На что я, опять-таки почтительно, согласился, ограничившись фарисейским замечанием, что все мы в руце Божией и ее арифметические выкладки отдают кощунством, особенно учитывая, где мы находимся.

Но ее уже несло. Внезапно перейдя от продолжительности жизни к другим ее параметрам, она напомнила мне, чем та отличается от хуя, – она жестче . Собрав последние запасы такта, я смолчал. Это было трудно, ибо асимметричный, выражаясь по-современному, ответ – типа, как давно она последний раз замеряла жесткость второго члена сравнения, – уже вертелся у меня на языке.

Сама почувствовав, что зарвалась, она сбавила тон, но когда все стали собираться домой, уже в передней, снова стала ко мне цепляться. Тогда я скучным голосом сказал:

– Хватит. А то ведь я отвечу.

Эту магическую формулу я выковал раньше – на круглом столе в «Вопросах литературы», в процедурном поединке с тогдашним главным редактором. Не подвела она и в этот раз (решающую роль тут играет, я думаю, именно скука в голосе), так что любовно выношенный ответ остался неозвученным. Долгое время я отводил душу, сообщая его немногим общим знакомым, и вот теперь нашел случай поделиться с читателем.

Образец тактичного разговора о смерти, неизбежность которой, несмотря на споры об очередности, отрицать все-таки не приходится, поступил с сантамоникского телеэкрана. Показывали рекламу компании с академическим названием «Heritage» («Наследие»), обращенную к лицам, родившимся между 1923-м и 1968-м годами. Мой год рождения приходится как раз на этот отрезок, и я не стал переключать канал. Оказалось, что рекламируется система помесячных взносов, своего рода страховой полис, который в случае чего покроет сильно возросшие похоронные расходы. После этих разъяснений, выдержанных в самом деликатном тоне – без прямых упоминаний о смерти, на экране опять появились цифры, теперь уже конкретно задающие возрастной ценз: «Если вам от 40 до 85 лет…». Все это сопровождалось достойным музыкальным оформлением, в миноре, но без надрыва, и подвигло меня не на обзаведение страховкой, а на раздумья о выборе рекламодателями именно этих цифр.

Ну, 85 – понятно. После этой даты человек может отдать концы практически в любой момент, успев внести лишь мизерную сумму, – верный способ обанкротить компанию. Но почему начиная именно с 40? Почему не с 30? Почему вообще не с самых юных лет? Тут, вроде бы, всё в порядке, все здоровы, умирать никто не собирается? А вот и нет, подумал я. Если довольно молодому человеку приходят в голову мысли о собственных похоронах и он готов на них раскошелиться, наверно, что-то у него не так – то ли неизлечимо болен, то ли по роду занятий регулярно участвует в перестрелках, то ли, неровен час, чего задумал.

В общем, вопрос, кто ближе к могиле, остается, как и сама она, открытым.

Чистая любовь

Проститутка, конечно, такая же женщина, как всякая другая, только менее доступная. Доступность ее тела на коммерческих началах лишь увеличивает ее личную недосягаемость – по принципу: «…но души моей ты не понял!»

Неслучайно Бабель в «Справке» сразу же берет высокую – любовную – ноту:

И далее по сюжету собственно финансовый договор не срабатывает. Прежде чем вступить с Верой в половые отношения, рассказчику приходится поразить ее сердце рассказом о своем вымышленном проститучьем детстве, после чего она отвечает на его любовь взаимностью. И вот тут барьеры падают:

Обеспечивающие недоступность границы проходят повсюду. Внутри проститутки, размежевывая в ней профессионалку и человека. В сознании потенциального клиента, страшащегося рандеву с обладательницей абсолютной половой мудрости. Между клиентом и его референтной группой, перед которой стыдно признаться в покупке секса…

Впрочем, еще позорнее признаваться в полном отсутствии подобного опыта, что я, тем не менее, осмеливаюсь сделать.

У меня образ проститутки был исходно овеян аурой дразнящей запретности. Из жадного на материал для фантазий детства тянулось воспоминание о подозрительной красноте около глаз двух незнакомок. Дачной «проститутки», которая возвращалась из города с одним и тем же шестичасовым поездом, но часто с разными спутниками (много ли нужно, чтобы оправдать употребление заветного слова?), и пепельной блондинки из дома № 40, престиж которой возрос, когда сам Володя Медведев, игравший на «Динамо» и редко задерживавшийся во дворе на лишние пять минут, полвоскресенья просидел в обнимку с ней в скверике перед домом, – мы по очереди ходили смотреть, подстегнутые донесением Игоряшки: «Володя влюблен в проститутку». Переживание было сильное, хотя, в общем-то, преждевременное.

В невинной юности я засматривался на стильную сокурсницу в строгих длинных юбках. На матовом широкоскулом лице манили своей недоступностью глаза – за опущенными ресницами нельзя было поймать их взгляда. Я не знал ее фамилии, не смел подойти, но как-то в мужском разговоре о факультетских красавицах описал ее.

– Такая-то, что ли? – удивился приятель из общежития. – В десятку тебе обойдется.

– Да, – подтвердил другой, – за червонец она пожалуйста.

Двум свидетелям я не мог не поверить (хотя кто их, задним числом, знает?), но от сделки уклонился. Глазеть же не перестал, наслаждаясь соответствием прозвучавшей, наконец, фамилии оцепенело-чувственному облику носительницы. Потом прочел опять-таки у Бабеля:

А много лет спустя, в Амстердаме, в квартале красных фонарей, я ходил любоваться эффектной проституткой. Высокая блондинка со сверкающими бедрами, она обычно полулежала в своем окне-витрине в кожаных сапогах выше колен, в очках и с книгой. Иногда окно занавешивалось фиолетовой шторой, сигнализируя, что идет сеанс. Деньги у меня были, но что-то удерживало. Как-то раз я уже почти решился, но тут из соседней двери вышел коренастый малаец («матрос», – подсказал начитанный внутренний голос), и мысль об общем корыте остановила.