Александр Жолковский - Осторожно, треножник!

Вообще, наш диалог сразу же покатился по колее, проложенной в романах Достоевского. Ну во-первых, этим отдавала сама встреча в одном помещении представителей разных поколений и идейных установок. Во-вторых, завязывался сценарий типа «с умным человеком поговорить приятно», ведущий к посрамлению авторитетной фигуры. Пастернак, кстати, видел в Маяковском «одного из младших персонажей Достоевского», но Достоевского наш хозяин усвоил явно не лучше, чем Маяковского, Пастернака и Ахматову.

Некоторое время я отмалчивался, потом отшучивался, потом стал из вежливости отвечать – односложно, но не кривя душой, кривить душой я не обещался. Постепенно мое терпение начало иссякать. Что именно он говорил, не помню, там не было ничего особенного, небогатый репертуар советских идеологов известен. И в конце концов он пустил в ход их любимый козырь – войну.

– Мы спасли мир от нацизма! Представьте, что было бы, если бы Гитлер победил!

– Ну да, да, – услышал я собственный голос. – Первое время, конечно, были бы отдельные перегибы…

– Как это – первое время?! Как это – перегибы?!!

– Ну на сегодня-то последствия культа личности Гитлера, наверняка, были бы уже преодолены, так что нашу страну вело бы к новым победам коллективное руководство Геринга, Гиммлера и Геббельса…

Среди присутствующих я один был до какой-то степени евреем, и в моих устах это звучало особенно гадко. По существу же, хотя Ханны Арендт я тогда еще не читал и до расцвета соцарта было далеко, но «В круге первом» Солженицына ходило по рукам, им я, наверно, и вдохновлялся.

Так или иначе, дискуссия о политике на этом закончилась. Марфинька в подобных случаях, вздохнув, говорила: «Не лезь, если не можешь». Впрочем, на Набокова монстр вряд ли оглядывался. Как не оглядывается сегодня его сын, берущийся защищать от меня Пушкина, Хлебникова, Маяковского и – не поверите – Ахматову.

Э! – сказали мы с Петром Иванычем

Написать, да и просто сказать новое трудно. За последние пять тысяч лет почти все уже было сказано. Лишь изредка нам, карликам, стоящим на плечах гигантов, удается слегка усовершенствовать или хотя бы приспособить для своих целей чужие речи. Обычно – путем сознательной или бессознательной выдачи за новое основательно забытого старого. Поэтому к восхищению удачно сказанным всегда примешивается досада, что сказано оно не тобой.

Бродя однажды по Гуглу, я наткнулся на фразу:

Я пришел в полный восторг, лишь слегка отравленный завистью к опередившему меня нахалу, но, пойдя по ссылке, обнаружил, что восхитившая меня хохма – моя собственная и, более того, что на всеобщее обозрение она великодушно вынесена самим Быковым:

Это отчасти объяснило мой изначально вполне бескорыстный восторг, – я, сам того не подозревая, узнал себя. А потом вспомнил, и в какой связи и в каком кафе («Ист буфет») была подана реплика.

С тех пор, к моему тщеславному удовольствию, она замелькала в Сети, а недавно получила высшее признание – была в одном блоге приписана не мне, а настоящему писателю (как это бывает с циклизацией анекдотов вокруг фигур Александра Македонского, Пушкина, Есенина и др.):

За чем следовал коммент всегда кристального Быкова:

Над своей было пропавшей втуне, но теперь сделавшейся литературным фактом репликой я задумался, – как привык задумываться над художественными текстами, стал в нее вслушиваться, пытаться ее анализировать, и вскоре у меня забрезжило ощущение, что где-то я что-то такое уже читал и, значит, моим это mot является никак не на сто процентов.

Следы привели к великому афористу Юрию Олеше.

В Сети (и в воспоминаниях современников, в частности А. К. Гладкова [335] ) и эта история пересказывается по-разному, я привожу некий собирательный вариант. Сам я ее знаю с давних пор, и, насколько помню, а, впрочем, не ручаюсь, произошла она не с ветераном ЦДЛ, а со сравнительно молодым, но уже знаменитым автором «Зависти» еще в 30-е годы, во время выезда куда-то на периферию, для встречи с начинающими писателями-рабочими, причем дерзкий оппонент из публики назвал его не «Юрием Карловичем», а «товарищем Алёшей». Так что его остроумный ответ был мной отмечен и впитан, а там и полузабыт; он опустился на дно подсознания и оттуда незаметно, но жестко определил формат моей реплики.

Разумеется, и фраза Олеши тоже не плод неисповедимой гениальности: она построена по готовым риторическим правилам (прежде всего, по принципу контрастного обращения слов оппонента) и на основе принятых представлений, – в сущности, это эффектная вариация на тему, в дальнейшем отлившуюся в знаменитое «Чукча не читатель, чукча писатель». Не исключено, что серьезный филологический анализ привел бы к выявлению источников, повлиявших на Олешу, который, не в пример своему оппоненту, от чтения не уклонялся. (Лучше всего эти изыскания было бы возложить на самого Юрия Карловича, но как с ним связаться? Кстати, похвастаюсь, что однажды на заре студенческой юности сидел недалеко от него в кафе «Националь», где он был завсегдатаем.)

Вернемся, однако, к моей реплике. Заимствование из Олеши несомненно, но за его вычетом обнаруживается некий неоприходованный остаток. Объективное расследование требует точно его сформулировать, а затем и атрибутировать.