Александр Жолковский - Осторожно, треножник!

Стоит заметить, что список «подписантов» не совпадает в точности ни с какой из очевидных группировок по другим признакам – среди них были будущие «отъезжанты» и «оставанты», лингвисты и литературоведы, евреи и не-евреи, научные центристы и аутсайдеры… Но свою объективно разрушительную роль в истории российской семиотики подписантство и репрессивная реакция на него, бесспорно, сыграли.

195

О проблеме аутсайдерства см. раздел II настоящей статьи.

196

Два лирических отступления:

Десяток лет назад [ 1997: то есть в 1979 году] в порядке поощрительного напутствия в эмиграцию В. В. Иванов напророчествовал мне: «Вот ты уедешь на Запад, но еще долго будешь вести себя там как советский человек». (По иронии судьбы, он сам теперь полуэмигрант в том же Лос-Анджелесе, что и я.)

А лет пять спустя Питер Стайнер (постструктуралист-историк руского формализма, см. Стайнер 1984 ), сам беглый чех, многозначительно произнес за пивом во время славистического конгресса в Вашингтоне: «Russians make bad emigres» («Эмигранты из русских – никудышные»).

197

Летом 1988 г. во время конференции по тематике в Париже Клод Бремон признался мне, что он перестал преподавать собственные работы, ибо не мог вынести того, что студенты творили с его изящным формальным аппаратом.

198

Ю. К. Щеглов как-то сказал, что наша судьба эмблематически запечатлена в финале «Пригоршни праха» Ивлина Во, где главный герой обречен вновь и вновь читать вслух своему хозяину полное собрание сочинений Диккенса в джунглях Амазонки.

199

По изящно аллитерированному выражению Дж. Каллера, «They are ignorant, but eager» («Они невежественны, но полны энтузиазма»).

200

Эта книга издана – Жолковский 1992а, 1994а.

201

Между прочим, медлительность, с которой некоторые из эмигрантов (знаю это по себе) переучиваются даже при самых благоприятных для учебы обстоятельствах, не дает оснований для большого оптимизма в отношении перестройки.

1997: Новая ситуация сложилась в 90-е годы, с массовым выездом российских гуманитариев на работу в США (как правило, не в порядке эмиграции), а также с резким изменением условий научной и издательской деятельности в России. Результаты этих процессов – смешанные; налицо элементы как перестройки российских нравов в западном направлении, так и американских – в российском. Но это – особая тема.

202

Насущно необходимым представляется издание соответствующей антологии на английском языке.

203

Последняя, к сожалению, подкрепляется той ситуацией противостояния иностранному окружению, в которой оказывается эмигрант. 1997: Она усугубляется в тех случаях, когда в иностранной среде складываются целые островки российской культуры, становящиеся своего рода новыми гетто.

204

См. Жолковский 1991.

205

См. очерк о Мельчуке в настоящем сборнике.

206

За бросавшимся в глаза различием культурных установок скрывались вполне реальные научные разногласия, в каком-то смысле не разрешенные до сих пор. Мельчук настаивал на компьютерной осуществимости и, значит, проверяемости лингвистических исследований и отказе от любых менее определенных занятий и видов знания. Его «гуманитарные» оппоненты, продолжая претендовать на «точность», на практике все же допускали и осуществляли научную деятельность в «разговорном жанре» – в виде дискурса, обращенного к коллегам и более широкой публике. Для Мельчука идеальным плодом научной работы были компьютерная программа, алгоритм, механизмы построения словоформ и предложений, правила перевода с одного языка на другой и т. п., задача же научных публикаций сводилась к описанию этих «работающих систем». Для «гуманитариев» выступления на конференциях, статьи и книги оставались главным, если не единственным, научным продуктом.

Стоит подчеркнуть существенное семиотическое различие между этими двумя подходами к науке. Для Мельчука, как в его исследованиях, так и в его профессиональном функционировании, синтактика и семантика были важнее прагматики. В лингвистике его интересовали почти исключительно строение означающих и их связи друг с другом и с означаемыми; гораздо менее охотно готов он был рассматривать такие прагматические явления, как перформативность, модальные рамки высказываний и т. п., стараясь по возможности объявить их лежащими за пределами лингвистики. Аналогичным образом, в научной жизни – в обращении с коллегами и культурными институтами – он исходил из убеждения, что единственно важным является добывание «истины», обладание которой «все спишет», а всякие там любезности вокруг донесения ее до окружающих – дело десятое. Очевидно стратегическое преимущество позиции его оппонентов, для которых не менее ценна была и научная прагматика (во всем богатстве ее каламбурных обертонов). Кстати, в истории как описательной лингвистики, так и научной поэтики можно проследить характерную тенденцию постепенного движения от автономности, атомарности и формализма – к целостности, сложности и социальности. Говоря очень условно (и отчасти подправляя хронологию), структурный подход в лингвистике начинается с фонологии, где основным понятийным инструментом является идея бинарной оппозиции, первой проникающая и в поэтику. Следующий шаг – интерес к линейным, а затем и более сложным синтаксическим и сюжетным структурам. Далее – акцент на трансформациях, семантических эквивалентностях, тематических инвариантах, парадигматике, архетипах. И наконец, переход к прагматике речи, выход за пределы предложения, лингвистическое изучение диалога, а в поэтике – открытие интертекстуальности, внимание к диалогизму и многоголосию, изучение читательской реакции, рецепции и вообще полное размыкание текста, доныне почитавшегося имманентным. (Любопытно, что открытая ориентация на прагматику дискурса отличает и собственно художественные, в частности литературные, аналоги постструктурализма – концептуализм и постмодерн, где главным «содержанием» становится демонстративная игра со стратегиями воздействия и восприятия.) Возвращаясь к мельчуковскому максимализму, следует сказать, что его утопичность приобретала особенно безнадежный привкус при проецировании (мной и Щ.) в область поэтики, где возможности компьютерного моделирования были и остаются гораздо дальше от созревания, нежели в лингвистике, и, значит, главным жанром долго еще суждено оставаться «разговорному». Поэтому в исторической перспективе поспешность в отмене права на «разговоры» не случайно оказывается сродни тоталитарному подавлению свободы дискурса. Этим отчасти может объясняться сознательное или бессознательное игнорирование мельчуковской линии тартуско-московскими семиотиками.