Александр Жолковский - Осторожно, треножник!

«Конечно, не нужно будет претендовать на [главного редактора журнала], если он что-нибудь выкинет или изменит, – господа редакторы считают за собою это право изменения и урезывания… Они даже и меня и Толстого изменяют…

Я удивилась.

– Вот и подите. Послал я М. М. Стасюлевичу рассказ “После смерти” – дело идет о молодом человеке, который влюбился в женщину после того, как она умерла, – это психологический этюд. Ну, Михаил Матвеевич нашел это заглавие слишком lugubre и изменил – назвал рассказ именем этой женщины (Клара Милич), а оно и не идет вовсе, потому что она тут лицо вполне второстепенное. А Толстой – личность бесспорно крупная – перестал писать, потому что его не хотели печатать без изменений. И вот еще что: публика в этом случае за редакторов. Издатель-редактор хочет, чтобы его журнал придерживался известного направления. Он, в сущности, прав – он знает, чего требует читающая его публика. А теперь нашей публике ни авторитеты, ни художества не нужны: она требует, ищет известной тенденциозности.

Я вставила, что ее за это осуждать нельзя.

– Прекрасно, но художественности, искусству тут места уже и нет, и редактор режет, изменяет все, что хочет и как хочет… Мы у них вполне в руках и связаны по рукам и по ногам».

(А. Н. Луканина)

«– Какая теперь на меня руготня идет за мое предложение сбора на памятник [Флоберу]! Газеты, анонимные письма, вырезки из газет сыплются на меня. В одной газете был напечатан целый вымышленный разговор по этому поводу. Один добрый человек вырезал его и прислал мне с собственною поправкою карандашом. Разбор кончается словами: “Что же теперь делать с господином Тургеневым за это предложение сбора на памятник Флоберу?” – “Бить надо!” – прибавил карандашом приславший вырезку. Какая-то дама из Одессы, называя себя моею бывшей почитательницей, пишет мне, что я поступаю нечестно, что я обязан объяснить свой поступок… Меня упрекают, что я забыл Россию, что у нас своим родным авторам нет памятников… И все это из-за нескольких несчастных грошей, которые всякий волен дать или не дать…

– О Русь! сколько в ней грубости, как только поскребешь верхушку. Ну, где бы это было возможно, кроме России? Предположим, что какой-нибудь писатель здесь, во Франции, имел бы друга автора в России и этот друг умер бы, а француз заявил бы предложение пожертвования ему на памятник. Я вполне уверен, что ни один француз ничего бы не дал, но зато никому не пришло бы в голову ругаться из-за этого или обвинять предложившего в нечестности… Хороши эти славянофилы, обвиняющие меня в западничестве. Вот… например, г. Х. с его постыдным процессом с крестьянами… А ведь он славянофил, народник, у него бывают собрания молитвенные с воздеванием рук… И они, эти люди, кричат о том, что народ скажет последнее слово всяческой мудрости».

(А. Н. Луканина)

«Как бы то ни было, никогда не бывало, чтобы, съездив в Россию, он не вернулся оттуда опечаленным… Но однажды – это было в 1881 году – Тургенев возвратился очень утешенным: он ездил на открытие памятника Пушкину и стал там предметом бесконечных оваций, особенно со стороны молодежи, с которой долгое время был в ссоре. Однако почти тотчас же он испытал неприятности, когда открыл в России подписку на памятник, который собирались воздвигнуть Флоберу в Руане. Его упрекали за то, что он не подумал о Гоголе, памятника которому тогда еще не было. Его поносили в газетах, и это очень его огорчало».

(Батист Фори)

«На этот раз беседа шла у нас всего более о Пушкинском торжестве в Москве, откуда Тургенев только незадолго перед тем воротился. Сначала ему не хотелось об этом распространяться, так досадно было; но когда он потом услыхал, что я думаю о всем, происходившем на открытии памятника, судя по русским газетам, он мало-помалу разговорился и рассказал, как ему была противна речь Достоевского, от которой сходили у нас с ума тысячи народа, чуть не вся интеллигенция, как ему была невыносима вся ложь и фальшь проповеди Достоевского, его мистические разглагольствования о “русском всечеловеке”, о русской “всеженщине Татьяне” и обо всем остальном трансцендентальном и завиральном сумбуре Достоевского, дошедшего тогда до последних чертиков своей российской мистики. Тургенев был в сильной досаде, в сильном негодовании на изумительный энтузиазм, обуявший не только всю русскую толпу, но и всю русскую интеллигенцию».